|
|
|
ДЕЛИРИУМ
“Человек носит в себе свою смерть, как курица – яйцо”.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВАНЯ
Безлюдное городское место. Заброшенные дома. Зимняя река. Человек выходит к реке. Смотрит вдаль. Жизнь прошла. Или, может быть, еще не начиналась?.. Человек садится на камни, смотрит на реку. Закрывает глаза. Долго, долго, долго – это лицо с закрытыми глазами... Человек открывает глаза. Наклоняется. У его ног – мертвая бабочка. Он осторожно берет бабочку, кладет на ладонь. Пытается оживить дыханием. Дышит на нее... целует ее... Бабочка неподвижно лежит на ладони.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ. - Где я? Кто я? Мне кажется, я потерялся. Я потерялся в жизни, как маленький мальчик. Куда ушел я – я, тот, каким я был прежде? Я прошел во времени дорогу. Я ушел от мальчика, каким я был когда-то. Я сейчас совсем другой. Что же я хочу? Чего мне не хватает? У меня все есть. Я всем доволен. Я доволен и счастлив. Отчего же я места себе не нахожу? Я мечусь по свету. Я не знаю, кто я. Я не знаю, зачем я живу. Может быть, я такой оттого, что во мне нет любви? Где же она, любовь? Где? Где?
Плавно, медленно движется, течет темная вода в реке. Человек открывает глаза. В его глазах блестят слезы. Слезы катятся по его щекам.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ. - Верни мне любовь, Господи. Верни мне ее. Если ты вернешь мне любовь – я стану самим собой. Я пойму, для чего я родился. А так – я чужой сам себе. Чужой. Чужой.
* * *
Приемные родители взяли меня из детского дома. Сколько я себя помню – вокруг меня были все время чьи-то чужие лица, лица, лица. Я очень любил эти лица – моих нянечек, сестер, уборщиц. Я протягивал к ним руки и улыбался им. Какие-то лица были добрые, улыбались мне в ответ. Какие-то злые, они скалились, ругались, даже орали на меня. Но я все равно тянул руки к ним. Однажды, стоя в кроватке и держась за деревянную решетку, я понял: зови не зови, плачь не плачь, а я – один, хоть нас тут много таких, как я, и все кричат и плачут. Нас много, и нянечек много. А мама одна. И папа один. Я не знал, кто такие мама и папа. Я чувствовал: они должны быть у каждого человека. Нянечка Света, вытирая мне лицо после обеда, сказала, всхлипнув:
И я запомнил эти слова: “мама”, “домой”. В моем воображении дом был теплой кроваткой и мягкой подушкой. А мама была вроде нашей поварихи – такая же толстая, теплая, вся мягкая и родная. Родная... Я не знал, что такое “родная”. Я чувствовал это.
В палату, где мы жили и спали, иногда приходили чужие дяди и тети. Это называлось - “сейчас кого-то мама с папой выберут и увезут”. Каждый из нас втайне просил: меня, ну меня, ну пожалуйста. Вот вошли, да красивые какие! Молодые... А глаза печальные... Глазами по всем нам водят, ищут... выбирают... Вот на мне остановились. Я напрягся, вытянул шею. Нет. Дальше смотрят... На моего друга, Петюшку, смотрят... Вот к нему руки тянут...
И Петюшка ка-ак побежит к ним! Так побежал, что аж упал, споткнулся и упал, лежит на полу и плачет горько... А они, новые его мама с папой, к нему подбежали, гладят его, утешают, целуют и тоже плачут... И нянечки тоже плачут, ревут... А я стою один, рядом с ними. Один. И тоже кулаком глаза вытираю. Я плачу оттого, что не меня – выбрали. Не я сегодня буду спасть в теплой кроватке. Не меня сегодня поцелует мама на ночь. Не мне сказку расскажет. Не мне.
Настал день, когда его выбрали и увезли... День этот настал вполне обычно. Рассвело, их всех, детей детдома № 1, накормили завтраком. А после завтрака сказали: всем умыться, все пуговки застегнуть, приедут мамы с папами, вас выбирать. Он пригладил ежиком торчащие волосы. В туалете себя в зеркало долго рассматривал. И сам себе не понравился. И сам себе в зеркале рожу скорчил. И в зеркало прошептал:
Вернулся в палату – а там уже родители сидят, надувные шарики в руках держат. Мужчина и женщина грустными глазами, изо всех сил стараясь делать веселые глаза, обводят детей. Этот... нет, эта... нет, вот этот... Сын. Дочь. Дочь. Сын. Кто сын... кто дочь... эта... этот... “Хоть бы немного на меня был похож...” “Какая разница, дети все похожи друг на друга...” Мужчина и женщина печально смотрят на детей, одетых в бедные застиранные тряпки. Кто скачет и пляшет вокруг них... а кто-то забился в уголок, как волчонок, сидит и смотрит исподлобья. Какая красивая девочка!.. кто же бросил такую хорошую девочку, зачем?.. Нянечка Света подходит к мужчине и женщине, тяжело вздыхает. Утирает нос рукой.
Сереженька во все глаза смотрит на женщину. У Сереженьки огромные, по плошке, глаза. Они просят... умоляют... Женщина закрывает глаза. По щекам ее быстро скатываются две слезы. Она смахивает их ладонью. Поворачивает голову... ...и видит другой взгляд, другие глаза. Они так же умоляюще, так же жадно смотрят на нее...
Он одно мгновение смотрит на нее. И идет прямо к ней в руки. И кричит на весь детдом:
* * *
Так я стал жить у мамы с папой. Мама мне нравилась очень, очень. Правда, она не была толстой и мягкой, как мой облезлый плюшевый медведь в детском доме. Она была худенькой и нежной. Похожей на ромашку. Ветер дунет – и лепестки облетят. А вот папа нравился меньше. Он часто плохо, грубо разговаривал с мамой. Иногда он пил белую прозрачную газировку из красивой бутылки. “ВОДКА” - прочитал я на бутылке. “Я тоже хочу водки! Это вкусно?” Мама убрала бутылку подальше в шкаф. “Это не газировка, - сказала мама печально. - Никогда, никогда ее не пей. От нее люди сходят с ума. Превращаются в свиней... и даже в волков”. - “Как в той сказке, которую ты мне вчера рассказывала, да?!” - “Да”. Мама рассказывала мне сказки на ночь. Я любил засыпать, держа ее за горячую руку, а она в это время рассказывала мне замечательные сказки. Про Кота-в-сапогах, про Спящую Красавицу... и про волка-оборотня, который жил в старинном замке: днем он был принцем, а ночью превращался в волка и съедал жителей замка. “Я никогда не буду пить водку, - сказал я маме. - Никогда-никогда”.
У них были очень хорошие праздники. Мама любила праздники. Папа тоже. Они особенно любили зимние праздники: Новый год, Рождество. Мама и отец вместе наряжали елку, а Ванечка стоял и смотрел, как они нацепляют на темно-зеленые ветки блестящие шары и хлопушки, золотые шишки и бумажные кораблики, - до тех пор, пока мама, смеясь, не кричала ему: “Ванятка, ну что же ты стоишь, давай наряжай, а то мы все игрушки из коробки повытаскаем, тебе ничего не останется!” И он бросался к коробке – коробка пахла нафталином и старым медом, - и вытаскивал игрушки, и вешал их на ветки за проволочки и ниточки, и елка больно колола ему пальцы, и он сжимал зубы, чтобы не плакать. А еще мама готовила на праздники очень вкусную еду. Он любил праздничные мамины беляши, праздничный холодец, праздничный торт. В торт мама втыкала маленькие свечки. А папа наклонялся и мощно дул на свечки, они гасли, и мама хохотала, как девчонка. И снова брала в руки коробку спичек и зажигала свечки, что погасли. И Ванечка заливисто хохотал вместе с ними. В такие минуты ему казалось: он самый счастливый мальчик на свете.
Блестело пламя маленьких свечек, воткнутых в торт, в отражении, в бутылочном стекле. Блестели, мерцали игрушки на елке. Ваня держал в руках горячий беляш и откусывал от него, и мясной сок тек у него по подбородку.
Ваня поднял голову и поймал странный взгляд отца. Отец рассматривал его, как он ел, будто диковинного зверька. И Ваня съежился под этим взглядом. Взгляд говорил ему: “Вот мать называет тебя “сынок”, а ты все равно неродной мне. Неродной.”
Однажды папы не было дома целый день. Мама сначала шила на швейной машинке. Потом варила суп на кухне. Ваня сидел около зимнего окна и смотрел вниз, во двор. Во дворе девочка качалась на качелях. Ржавые качели надсадно скрипели. Девочка увидела Ваню в окне и помахала ему рукой. Ваня помахал ей в ответ.
Мама вынесла ему из кладовки санки. Он спускался по лестнице, держа санки за веревочку, и санки грохотали у него за спиной, сползая по ступеням.
Ваня во дворе. Ярко блестит под солнцем снег. Снег блестит разноцветно, алмазно, так, что глазам больно. Старые сараи, старый дом, дверь, на двери – железный замок. На солнце сверкает снег. Ваня бросает санки. Осторожно поднимается на крыльцо. Наклоняется над замком, блестящим на солнце. Какой соблазн толкает его? Зачем он это делает? Но он наклоняется еще ниже, ниже – и лижет, как зверенок, сверкающее, алмазно-заиндевелое железо замка... Кровь на его языке, на его губах. Он сбегает с крыльца, плюется кровью на снег. На его лице – изумление, ужас, боль, потрясение открытия. Ваня подхватывает сани за веревку. Он уходит из двора, оглядываясь на дом, на крыльцо, причинившее ему боль. Дверь была закрыта, висел замок, который он лизнул, как сладкую конфету, игрушку... И он не попал туда, куда хотел. В дом, который был закрыт на замок.
Ваня тащит санки за собой, плюется кровью в снег, уходит вон со двора, - а из-за угла дома появляется девочка. Она поднимается на крыльцо старого дома. В руках у нее ключ. Девочка сует ключ в замок, ловко отпирает его, открывает дверь. Она оглядывается на идущего мальчика. Ваня оглядывается, видит девочку, останавливается. Оба смотрят друг на друга. Ваня подходит к крыльцу, утирая ладонью рот. Девочка надменно, как маленькая королева, смотрит на него. Спускается к Ване с крыльца. Ваня протягивает ей руку. Она тоже тянет руку... тянет... но в последний момент вдруг – как ударит Ваню по протянутой руке ладонью! И засмеется, засмеется обидно, громко! Ваня поворачивается и бежит. Тянет санки за собой. Санки бьют его по пяткам, по валенкам.
А вечером домой пришел папа. Вернее, это был уже не вечер, а ночь. Мы с мамой не спали, ждали его. Мама очень волновалась. Все время смотрела на часы. Я тоже смотрел с ней вместе. Меня удивляло, что, как это так: двенадцать – это значит ноль часов. И они же, двенадцать, - в то же время и двадцать четыре часа. Как это может быть, три времени в одном? Разве можно прожить сразу три времени в одном? Выходило так, что можно было. Когда стрелка передвинулась с двенадцати на пять минут первого, дверь громко хлопнула, и вошел папа. У него было белое, перекошенное лицо. Страшное лицо. Я бросился к нему и закричал: “Папа!” - но мама поймала меня и оттащила от него, не дала подойти. Я видел: она тоже испугалась его лица. У него было лицо, как маска чудовища.
От него пахло той самой... “ВОДКОЙ” из стеклянной бутылки. Мама прижала меня к себе.
Он протянул обе руки, сжатые в кулаки, перед собой. Кулаки его были измазаны кровью. Мама, прижав меня к себе крепче, попятилась со мной вместе в угол. Папа сделал шаг к нам. Взял маму за шиворот платья. Я видел – она закрыла глаза, и ее лицо стало белым-белым. Он отшвырнул маму от себя, как вещь, как грязное платье. Я крепко держался за ее юбку, вцепился в ее руки, поэтому мы свалились на пол вместе. А папа в это время распахивал дверцы шкафа. Вываливал оттуда на пол всю нашу одежду. Сваливал ее в кучу – шубы, пальто, кофты, простыни, одеяла, трусы-носки, швырял туфли, тапки; сдергивал со стен ковры; переворачивал кресла, стулья, кидал в эту кучу халаты, стаскивал с кроватей и бросал на пол белье... Мы лежали на полу, в углу, и смотрели на то, что делал папа. Мама начала мелко дрожать. Ее лицо все покрылось мелким потом.
А папа все орал:
Он вынул из кармана зажигалку и поднес к куче тряпья и вещей. Сначала загорелся шелковый мамин халат. Я видел, как огонь перекидывается с мгновенно сгоревшего халата на бязевую мамину юбку. Как занялся, затлел край ковра. Я, как завороженный, смотрел, как огонь начинает плясать на вещах все радостнее, все бойчее. И я бросился к двери. Я был в одной ночной рубашонке. Рубашонка еще прикрывала мне колени. Мама бросилась за мной. Она кричала:
Я выскочил из квартиры в подъезд. Холод и кислые запахи подъезда ударили мне в нос. Я думаю, оглядываясь направо, налево: что делать? Колотить в двери соседей? Никто не откроет. Все спят... и потом, боятся открывать на чужие крики... Значит, бежать вниз! На улицу! Не помня себя, я кубарем скатился по лестнице. Вот я уже внизу, на первом этаже. Я слышу, как отец сверху вопит и рычит: “Куда-а-а! Убью-у-у-у! Вернись!” Я распахиваю тяжелую дверь подъезда. Она скрипит, но подается под тяжестью всего моего тела. Я протискиваюсь в узкую щель между дверью и стеной. Вот я уже на улице. На улице! На снегу, сверкающем тысячью цветных искр в свете фонаря! Я бегу по улице сломя голову. Босые ноги вдавливаются в снег. Я не чувствую холода, хотя на дворе мороз. Лютый мороз – при вдохе все смерзается в носу. Я ловлю ртом холодный воздух. Бегу. Я слышу – кто-то бежит за мной! Я бегу еще быстрее! Страх подгоняет меня! Это отец! Он сейчас настигнет меня и убьет меня... И вдруг я слышу за собой мамин голос:
Она нагоняет меня. Я и так уже еле дышу. Она тоже в ночной сорочке, как и я. На ее щеке отчего-то кровь. Она размазывает рукой по лицу кровь и слезы.
Передо мной – лавка,засыпанная снегом. Я вскакиваю на лавку. Ноги стали ощущать холод, снег. Я поджимаю ногу под себя, как журавль. Мама протягивает ко мне руки. Подхватывает меня на руки. Держит меня на руках, прижимает к себе, обнимает, и я чувствую под сорочкой ее голое горячее тело, такое родное тело... любимое.
Она покрывает поцелуями мое лицо.
А сама вся трясется от страха. И я чувствую, что она боится его больше меня.
И она несет меня к нашему дому на руках. И мы подходим к подъезду. И тут дверь отворяется. И навстречу нам из подъезда выбегает человек. Не человек, а чудище. Я отца в нем с трудом узнал. Голый по пояс, в кальсонах, а на голове у него – огонь горит!
Я присмотрелся и понял, что это отец паклей голову обмотал и поджег ее, и она на голове у него горит, пылает! Как костер! Живой костер! Отец сбежал с крыльца. Он ругался нехорошими словами. Он нас не видел. У него было красное, темно-вишневое лицо и совершенно белые глаза. Пакля на его голове горела. Он пробежал мимо нас, босой. И побежал вдоль по улице – и ветер бил ему в голую грудь – и пакля у него на голове горела, и в воздухе пахло паленым. Горел живой костер в зимней ночи. Я смотрел завороженно, как будто бы папа был дракон из сказки. Мама вся дрожала и все крепче прижимала меня к себе.
И мы стояли около крыльца, мама со мной на руках, и смотрели, как отец с горящей головой бегает по ночной пустынной улице, и слушали, как он кричит:
Мама поднялась по лестнице с Ваней на руках. Вскипятила на кухне чайник. Дала ему попить горячей воды. Уложила в кровать. Налила в горсть остатки водки из бутылки и растерла ему грудь, руки, замерзшие ноги. И последний глоток водки выпила сама. И зашептала:
Ваня, разгоряченный чаем и растиранием, засыпал. Глаза его слипались. Мать тихо пела над ним колыбельную:
Дверь в подъезде громыхнула, и она вздрогнула, вытянула шею, как птица: слушала. Скрипнула открытая входная дверь. В комнату не вошел – боком странно впал отец. И тут же свалился на пол. Пакля на его голове сгорела, лоб и виски были выпачканы сажей. Отец бормотал невнятицу и полз по полу к матери. Мать бросилась к нему, подхватила его под мышки и с трудом уложила на диван.
Я спал долго, долго. Забыл, когда уснул и когда проснулся. Раскрываю глаза – а передо мной на окне – морозные узоры. И я их рассматриваю долго, долго... Белые пальмы... алмазные еловые ветви... снежные гвоздики и розы... серебряные тюльпаны... Окно, расписанное морозными узорами, сахарно блестит в солнечных лучах. Я осторожно встаю с кровати. На диване лежит отец. Я вижу: его глаза открыты. Не спит. Я, осторожно ступая по полу босыми ногами, подхожу к дивану. Я боюсь подойти ближе. Я уже боюсь отца. У него пальцы и щеки в черной саже. На лбу лежит мокрое полотенце. Он не видит меня. Он протягивает руку и ловит в воздухе кого-то... или что-то? Что? Пальцы его крючатся: цап! На губах появляется слабая улыбка. Поймал!
Я наклоняюсь поближе к руке отца. В руке ничего нет. А на его лице – улыбка: он доволен, что поймал чертика. Черного чертика, с рожками.
Отец уже не улыбается – скалится... Пальцы его сжимаются, будто бы он и правда душит кого-то крохотного...
Он делает рукой жест, будто отшвыривает гадину.
Он начинает хватать себя скрюченными пальцами за грудь, за плечи, собирает с одеяла, со щек, с шеи невидимых злобных тварей.
Я стою и смотрю, как папа ловит на себе чертей. Смотрю на складки одеяла. На обгорелую бровь. На дрожащие, скрюченные пальцы. На безымянном пальце - золотое кольцо. Я знаю: такое кольцо надевают муж и жена, когда женятся. Отец, стараясь снять невидимого врага, впившегося ему в руку, сдирает ногтями с пальца обручальное кольцо, и оно катится с одеяла, с дивана – на пол. Закатывается меж половиц. Я наклоняюсь над ним. Хоть мне очень страшно, я глажу его ладонями по щекам.
Минуту отец лежит неподвижно. Его глаза смотрят в потолок. Я тоже поднимаю голову, смотрю вместе с ним в потолок. Потолок в разводах, трещинах и паутине. Он похож на географическую карту. Это карта мира. Нашего мира. И отец манит меня пальцем: наклонись-ка ниже, ниже... И я наклоняюсь над ним и дрожу, и вцепляюсь пальцами в край одеяла. И слышу, как отец шепчет тихо, тихо:
И снова тянется скрюченная рука. И я пячусь, отхожу к двери. И входит в комнату мать, в руках у нее – склянка с лекарством и стакан воды. Она приседает на корточки перед диваном, где лежит отец, и подносит к его губам лекартсов, и дает ему запить снадобье водой. Отец глотает воду с шумом, захлебываясь. Вода течет по подбородку на подушку. Мать нежно, терпеливо вытирает ему лицо полотенцем.
А ночью он проснулся от рыданий взахлеб. Подкрался к дверям спальни, где спали отец и мать. Оттуда доносились сдавленные рыдания. Потом вскрикнула мать. Вскрикнула и застонала... Ваня приклеил лицо к дверной щели и смотрел, смотрел... Потом закрыл лицо руками... Сел на корточки у двери... И так сидел, слушая, как мать плачет... А потом опять кричит: “Спасите!” - и стонет задушенно...
Ваня поднялся. Тихо пошел к себе в комнату. Смотрел по сторонам. Блеск пустой бутыли... Ночь... Тусклое мерцание фарфоровой битой чашки... Блеск ножа, будто длинной рыбы-чехони... Он долго, долго смотрел на нож. А нож, казалось, смотрел на него. Рядом с ножом – соль в солонке. И коробка спичек. Раскрытая коробка спичек.
Бежит по пустому коммунальному коридору. Открывает замок дродащими руками. Сбегает по лестнице. Останавливается. Смотрит на свои руки, на растопыренные пятерни. Его руки дрожат. Он не может унять эту дрожь... Хочет броситься обратно в дом, подняться по лестнице. Не делает этого. Убегает, уходит.
Он бежит по дороге, и в его глазах – слезы. Он бежит от страдания, которое знал и которое претерпел, от греха, который он совершил – или только хотел совершить? - к страданию и греху, которых он еще не знает.
Мать выбегает на крыльцо. Вся распатланная, растрепанная. Потрясенная. С исцарапанным лицом, выпачканным сажей. С опухшими губами. Ее глаза плывут, заплывают слезами. Будто бы она умирала – и осталась жива... Чудом осталась жива... Она страшно, истошно кричит:
Ей в ответ – тишина холодного зимнего утра. За ней – пламя, вырывающееся из двери дома.
* * *
Камни. Земля. Ограды. Могилы. Ваня ходит по заброшенному кладбищу, между надгробий-развалин. Есть и сохранившиеся могилы. Ваня останавливается около одной могилы, сжимает ручонками прутья чугунной ограды... смотрит на надгробие, на фотографию, читает надпись, имя похороненного здесь человека... Его губы шевелятся. Он повторяет шепотом имя мертвеца. Повторяет имя. Повторяет. Потом идет дальше. Трогает рукой острия чугунных прутьев. Поднимает с земли камень, запускает им в воздух: он мальчишка, и он озорует. Вспугивает стаю ворон. Птицы срываются, взлетают на березу, оголтело каркают. Ваня передразнивает их: “Кар-карр! Кар-кар!..” Потом умолкает, греет руки дыханием. Он замерз, ему одиноко, ему хочется есть... он выбредает из кладбища на дорогу, по дороге несутся машины, никто не останавливается рядом с его одинокой фигуркой... И один шофер – все-таки – сердобольный - останавливается. - Эй, ты, малой! Тебя подвезти куда, что ли?.. Ваня кивает. - Ну, садись!.. Замерз ты... вот пожуй... - Шофер сует ему пирожок. - Тебе куда? В город? Ваня кивает. - Ну и поехали тогда!.. Ты че, из дома сбежал, что ли?.. Ну я так и понял. Ниче, все образуется, пацан! Жизнь, она полосатая!.. Едут. Ваня молчит, ест пирожок. Шофер косится на него. - Да-а, все мы одиноки... я вот, брат, тоже... от жены ушел, ну ее к лешему... Едут молча. Ваня смотрит в окно. Шофер насвистывает песенку. За окном мелькают черные деревья. Осень на исходе, начало зимы.
Шофер высаживает Ваню на одной из площадей города. Ваня выходит из машины, хлопает дверцей. Идет по улице. Поднимает голову: перед ним кинотеатр. Он подходит к кинотеатру, заходит в него... Тут тепло... Перед ним – контролерша, она щиплет билетики в руках у немногочисленных зрителей... Ваня смотрит на нее. У него нет денег. Контролерша пожимает плечами: мол, иди отсюда. Ваня стоит до последнего перед тетенькой. До того момента, когда в кинозал закрываются двери. Контролерша, с высоты своего величия, глядит на Ваню. Потом машет рукой: иди уж, что с тебя взять... посмотри кино... Он юркает в зал. Идет в темном зале, наощупь, чуть не падает, хватается руками за кресла... на него шипят, ругаются... И он садится не на кресло – на пол, сбоку, и, косясь, смотрит на светящийся экран.
На экране – кадр из фильма. Может быть, из очень знаменитого фильма... Ваня завороженно смотрит на экран. Кино – волшебство... Кино – сгусток Иного Времени, золотой шматок иного мира... В зале – очень мало зрителей. Это пожилые дамы и влюбленные парочки, которым некуда деваться, а в кино можно поцеловаться, погреться... Люди встают и уходят: для кого-то фильм скучный, ну его, что его смотреть. Ваня сидит в зале до конца. Фильм кончился, а он все сидит, сидит... Пустой зал... Контролерша подходит, толкает его в плечо: ну что ты тут застыл, уснул, что ли!.. Он выходит на холодную улицу. Смотрит на горящую неоновую вывеску кинотеатра. Шарит в карманах. В его руке – пустой спичечный коробок. Ваня смотрит на коробок. Бросает его в снег. Он идет по улице, чуть ссутулившись, засунув руки в карманы, его фигурка исчезает в толпе вечерних прохожих, в темноте, в городских фонарях и безумии реклам.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВСТРЕЧА
Монастырь. Служба. Поют монахи. Перед монастырем – перед крыльцом – свежевыпавший снег. По снегу, крупно шагая, идет человек в черной, накоротко обрезанной рясе. Монах. Это Иван, ставший взрослым. Его рот крепко, презрительно сжат. Он несет в руке чемодан. Он уходит из монастыря. Монахи по-детски старательно поют, выводят знаменный распев. Горят, трещат свечи. Иван выходит с чемоданом из монастырских ворот. Идет по дороге, и его обгоняют машины. Ряса крутится по ветру.
* * *
ГОЛОС ЗА КАДРОМ.
Иван, в обрезанной рясе, ходит по городскому рынку, покупает еду. Приценивается, чтобы купить подешевле. Из-за прилавка на него смотрит девушка. Она торговка. У нее очень нежное лицо, прозрачное, как у Снегурочки. Иван отходит, потом оглядывается... Девушка смотрит на него, улыбается...
Иван и девушка на берегу реки. Они сидят на спиленном дереве. Иван держит девушку за руки. Она смеется. Иван хочет ее поцеловать – она отворачивает лицо. Вскакивает, бежит к реке. Блеск реки на солнце. Течет, течет вода. Текучая вода времени...
Ночь. Иван и девушка в доме у девушки. Объятия, невнятный шепот. Переплетенье тел. Девушка плачет. Иван целует ее. Она отталкивает его. Он, голый, подходит к окну, смотрит на полную Луну в крестовине окна.
Иван смотрит на стену. Там висит дешевая, вырванная из журнала репродукция: два целующихся, как голубки, старинных любовника. Дрожащая от рыданий голая спина девушки. Иван садится на край кровати. Гладит ее по спине.
Девушка рыдает:
Иван набрасывает на голое тело плащ, садится к окну, смотрит на Луну, как на икону. Любовники на репродукции целуются. Девушка плачет.
Он ночует в гостинице. Заплатил у администратора за номер, поднимается по лестнице. В номере – скучная чистота, белые простыни, мертвящий холод, как в больнице. Такая же крестовина окна, как в бедной комнате девушки. Иван раздевается: стаскивает башмаки, стягивает с плеч обрезанную рясу. Тяжело выдыхает воздух, как после колки дров. Бросается ничком на кровать. Застывает так. Засыпает. И внезапно дверь чуть приотворяется. В щели меж дверью и стеной – страх, чернота. Он поворачивается на кровати. Разлепляет глаза. Смотрит на отворяющуюся дверь... Кто это?! Что это?! Отползает дальше, в подушки. Его сжирает изнутри жгучий страх. Выедает, как огонь. А дверь открывается все больше, все шире... И чернота ползет, ползет в комнату... Иван подносит руку ко лбу.
Страх все жесточе. Лицо искажено страхом. Он вскакивает. Пятится к окну. Вспрыгивает на подоконник. За окном ночь. Он кричит:
И разбивает кулаком стекло. Звон стекла. Осколки падают на пол. Кулак в крови. Но дверь больше не отворяется сама собой. По коридору цокают каблуки: это бежит дежурная по этажу.
Иван, в рубахе, босой, стоит на подоконнике и трясется, весь белый.
* * *
Улица большого города. Шуршат машины, спешат прохожие. Каменный вертеп, людское варево. Лицо Ивана. Это Иван, конечно, это он, но спустя годы. Может быть, даже очень много времени прошло – седина в его волосах, морщины бегут через лоб. Сильный, уверенный в себе, хорошо одетый. Золотые кольца на пальцах. Модный галстук. Он стоит на улице около своей дорогой машины, небрежно разговаривает с приятелем. Приятель перед ним – как маленькая собачка перед огромной породистой овчаркой. Иван артистично курит. Взглядом победителя смотрит на приятеля.
Курит. Прищурясь, смотрит на приятеля. Приятель – робко:
Приятель унижен, раздавлен.
Садится в машину, хлопает дверцей, уезжает. На перекрестке останавливается. Приятель смотрит, как в машину Ивана садится девушка – очень красивая, бесподобно одетая. Неприкрытая зависть на лице приятеля.
Вернисаж. Картины. Их автор – Иван. Иван стал художником. И знаменитым, славным, богатым художником... К нему подходят с бокалами шампанского, поздравляют. Он, как лев, снисходительно глядит по сторонам. Принимает поздравления, слушает дифирамбы. - Ванечка, вы – гениальный!..
Торжество на холодном лице Ивана. Холодное торжество белозубой улыбки. К нему подходит, шарахаясь внутри блестящей толпы, плохо одетый человечек. Маленький такой человечек, нищий, жалкий... небритый, в щетине, видно, что голодный...
Он глядит сверху вниз, лощеный, с иголочки одетый, на нищего человечка, непонятно как сюда забредшего.
Он поджимает губы. Пятится от нищего.
К Ивану горделиво, плывя павой, подходит красивая девушка. Звенит бокалом о его бокал. Косится на нищего. Шепотом спрашивает: это кто еще? Иван пожимает плечами: мол, не знаю, кто...
Нищий художник понимающе улыбается беззубым ртом. Пятится. Исчезает в нарядной толпе вернисажа.
Ночная улица. Иван и его девушка садятся в машину. Нищий художник бросается к ногам Ивана из темноты. Унижается, чуть не ползает перед ним по асфальту: пожалуйста, помоги! Иван брезгливо толкает его в грудь: пошел вон! Нищий падает на асфальт. Красавица дергает плечиком. Иван и красотка садятся в машину. Нищий лежит на асфальте, пытается встать. Плачет. Машина останавливается. Иван выбегает из машины. На его лице – растерянность, ужас от самого себя: что же я наделал?! Он бросается к лежащему. Трясет его за плечи.
Вытаскивает из кармана деньги, сует нищему. Нищий отталкивает руку Ивана. Плюет ему в лицо. Иван утирает плевок. Изумленно и вместе с тем затравленно смотрит на бывшего друга. Девушка выпрыгивает из машины, возмущенно уходит, цокая каблучками. Нищий встает. Еще раз плюет на землю перед Иваном. Тоже уходит. Иван один. Распахнутая, как раззявленный рот, дверца шикарной машины. Он садится перед машиной на землю. Смотрит в стекло дверцы, как на экран. Отражения в стекле. Там, в стекле машины, как на экране, проплывают чьи-то жизни, чьи-то судьбы... проплывает жизнь, не прожитая им... Он сидит на земле, сцепив руки, страдание на его лице. Он свободен, богат и счастлив – и он перегнул палку, он не сумел распорядиться своей свободой... он предал свою свободу, как предают женщину... Опускает голову к коленям. Прохожие удивленно оглядываются на человека в смокинге, сидящего в пыли около своей машины. Прохожая женщина шепчет на ухо своему спутнику: - Пьяный, что ли... Вот богатеи допиваются... а жалко, ведь тоже человек... себя не жалеет...
Крыша особняка Ивана. Солнце. Холодный солнечный день. Иван сидит на крыше дома. В его руках – книжка, это стихи. Он читает стихи. Его губы шевелятся. Очень тихо, еле слышно он читает:
Он читает так, будто успокаивает себя, усыпляет. Взгляд его скользит по крышам. Это город, где он живет, где он богат и славен. Он кладет книжку на жесть крыши. Взгляд падает вниз. Внизу, перед его домом, стоит мальчик. Иван видит мальчика. Внезапно лицо его меняется. Он понимает, чувствует, что это – не просто мальчик... что надо сейчас же, быстро бежать вниз, к нему... Он бросается вниз, бежит по лестницам особняка, кубарем скатывается к мальчику.
Мальчик и Иван – друг против друга. Смотрят друг на друга.
Мальчик молчит. Иван кладет руку мальчику на плечо. Мальчик вздрагивает.
Рядом – машина Ивана. Иван открывает дверцу машины.
Влезают в машину. Сидят в машине. Молчат. Иван смущен. Он тепло смотрит на мальчика... мальчик затронул в его душе что-то, в чем он сам боится себе признаться... он трогает мальчика за плечо, отдергивает руку... У него никогда не было детей, и этот непонятный мальчик – странно родной ему, как будто бы его ребенок... Иван неожиданно робко говорит:
Мальчик молчит, кивает.
Молчат. Иван смотрит в окно машины. Мальчик – в другую сторону. Каждый думает о своем. Тишина. Вокруг машины поднимается зимний туман. Время застывает. Молчание двоих. Тишина.
Мальчик и Иван дома, за столом в роскошной гостиной. Мальчик ест. Иван жадно, переживая каждый глоток, смотрит на мальчика, как он ест. К своей тарелке Иван не притрагивается. Ему почему-то стыдно есть, когда мальчик ест. Потом он ведет за руку мальчика к кровати. Свежепостланное белье... подушка... Мальчик раздевается, ложится. Иван неловко укрывает его одеялом. Видно, что он делает это впервые в жизни.
Мальчик ходит по комнатам роскошной квартиры Ивана. Рассматривает его картины, висящие по стенам. Задирает голову. Иван следит за ним. Тихо, по пятам, идет за ним. Мальчик идет из комнаты в комнату. Иван беззвучно, бесшумно тоже идет из комнаты в комнату – след в след за мальчиком, как волк. Мальчик внезапно оборачивается. Смотрит в глаза Ивана. Иван будто слепнет от этого взгляда... Но выдерживает его. Так смотрят друг на друга – большой волк и маленький волчонок.
Мальчик опять ест. Иван пытается обедать вместе с ним. Мальчик ест хорошо, с аппетитом, освоился: наливает из кувшина сок, подкладывает на тарелку из большого блюда. Они за огромным столом одни.
Мальчик спит. Иван тихо пробирается в спальню. Он в домашнем халате. Садится на корточки перед кроватью, где спит мальчик. Нежно, боясь разбудить, касается пальцами головы мальчика, спутанных волос. Гладит мальчика по щеке. По его щекам текут слезы. Он шепчет:
Наклоняется к мальчику ближе. Слышно тихое посапывание ребенка.
Иван и немой мальчик дома. Мальчик сидит, понурившись. Дмитрий ест креветки, берет с большого блюда, запивает вином из бокала. Телефонный звонок. Иван берет трубку. По мере того, что он слышит в телефонной трубке, меняется его лицо: из сытого и довольного делается сначала растерянным, потом надменным, потом рассерженным, потом перекошенным гримасой безмолвного бешенства. Он яростно бросает телефон на пол. Телефон катится по полу, как камень. Мальчик смотрит на телефон, на него.
Замолкает, испугавшись того, что вырвалось. Мальчик исподлобья смотрит на него. Иван взбешен, но пытается держать себя в руках. И – чтобы сорвать злость – набрасывается на мальчика.
Мальчик молчит.
Мальчик закрывает глаза. Слушает крик Ивана с закрытыми глазами.
Иван один в комнате. Он смотрит в окно. За окном его роскошного особняка горит старый деревянный, жалкий дом. Иван спускается по лестнице, выходит из дома, идет, в одном костюме, по снегу, к горящему дому. Долго, долго смотрит на огонь. На его лице – страдание, горечь, надежда и снова безысходность. Это он смотрит, как горит его жизнь, его душа...
Мальчик выходит на крыльцо особняка Ивана. Зима. Он, обиженный и уязвленный, уходит от Ивана.
Мальчик идет один по снегу. Уходит. Чье-то тяжелое дыхание за ним, за его спиной. Он оборачивается. Иван бежит за ним! Иван настигает мальчика. Налетает на него. Обхватывает его руками. Обнимает неловко, неуклюже. Прижимает к себе. Бормочет бессвязно:
По щекам Ивана текут слезы. Он слизывает их языком. Зло вытирает ладонью.
Мальчик, задрав голову, смотрит на Ивана. Пальцем трогает слезу, катящуюся по его щеке. Иван смеется сквозь слезы.
Мальчик молча вытирает руками слезы со щек Ивана. Мимо них идут люди. Текут и утекают чужие жизни. Они – живой Неведомый Остров в море чужого, далекого общего горя.
* * *
Иван и мальчик стоят на платформе, взявшись за руки. Подходит электричка. Они садятся в электричку.
Иван и мальчик в электричке. Народу много, но есть свободное место. Иван садится и берет мальчика на руки. Мальчик обнимает его за шею. Иван счастлив. Счастье на его лице.
Иван и мальчик бродят по улицам маленького городка. Кормят голубей хлебом около церкви. Горбушку отдают бездомной собаке. Иван покупает мальчику связку воздушных шаров. Мальчик отвязывает один за другим шары и отпускает в небо.
Иван и мальчик на выставке живых бабочек. Бабочки летают вокруг них. Мальчик подражает порханию бабочек: машет руками, будто хочет взлететь.
Зимний день. Река. Опоры строящегося моста. Мальчик и Иван – на берегу, около моста. Ветер. Они ежатся, Иван кутается в шарф. Иван говорит, мальчик молчит...
Ветер, солнце, лед на реке.
Страха нет – а что взамен? А взамен – радость свободы... И это как любовь. Ты вырастешь – узнаешь, что такое любовь... Я... ты знаешь, мне кажется, я тоже не знаю, что такое любовь... Потому что я боюсь. Когда я перестану бояться – я буду любить... А пока – не могу...
Блеск солнца на водном плесе, кромка льда, опоры моста.
Мальчик молчит.
Мальчик вздрагивает. Смотрит на него снизу вверх. Глаза мальчика блестят от близких слез.
Мальчик опускает голову. Ковыряет носком башмака приречные камни, песок, снег.
Мальчик смотрит на Ивана. Кивает.
Мальчик молча смотрит на Ивана.
- Умереть, да... Умереть... А – убить? Что это значит – убить, умертвить того, кому не ты дал жизнь? Убиваешь... и умирает тот, другой, не ты... А ведь он тоже, как ты, хотел любить... он просто не мог любить, и ты его за это – убил...
Внезапно срывается с места, бежит к кромке льда, к реке. Мальчик греет руки дыханием. Идет за ним. Иван идет вдоль берега. Мальчик идет за ним. Иван не оглядывается на мальчика. Он идет, ветер бьет ему в лицо, он щурится, слезы на его глазах. Останавливаются. Мальчик трогает Ивана за рукав. Он замерз и устал. Он хочет сказать об этом Ивану, но Иван как глухой и слепой: сейчас он слышит только себя, только своим страданием, своей болью занят... Стоят на ветру. Мальчик прижимает обе руки к груди, словно хочет сказать: это же я, я! Иван смотрит на мальчика сверху вниз, но его глаза не видят мальчика.
* * *
Иван и мальчик, сидя у дороги, едят вместе. Они едят пирожки и запивают водой из большой бутылки. Лицо Ивана измождено. Щеки ввалились. Его вымотали эти непонятные странствия с непонятным чужим ребенком. Он неприязненно смотрит на мальчика. Мальчик жует пирожок. Отхлебывает воду из бутыли. Иван швыряет на дорогу недоеденный пирожок. К куску подскакивает ворона, треплет его клювом.
Трясет мальчика за плечи. Мальчик молчит. Внезапно светло улыбается. Светло-светло, будто бы это солнце взошло.
Ночь. Река. Старая лодка. Иван и мальчик, укрывшись теплым, где-то найденным тряпьем, спят в лодке. Плеск черной воды. За рекой – заводские трубы, темная жизнь большого города. А река живая, будто ласковая рыба: плещется, чернь на серебре... Иван просыпается. Мальчик спит. Он обнимает мальчика, ласково, нежно прижимает к себе. Целует его в голову. Мальчки не просыпается. Иван шепчет:
Вдали – потом все ближе – голоса. По берегу идут люди, мужики. Хохочут, матерятся невнятно, что-то громогласно – что, не разобрать – обсуждают. Иван испуганно, как птица, приподнимается над спящим мальчиком, заслоняет его, как птица крылом, телом от неведомой опасности. Но исповедь оборвана. Голоса мужиков удаляются. Лодка чуть качается на черных волнах медленной реки.
* * *
Ночь. Горит костер. Зимняя ночь. Горит костер, и Иван пляшет вокруг костра – с бенгальскими огнями в руках. Мальчик сидит у костра, греет руки, зачарованно глядит на пляшущего Ивана. Иван бросает догоревшие бенгальские свечи. Берет с земли факелы, зажигает их. Вертит факелами, как заправский жонглер огнями. Как древний огнепоклонник. Мальчик смотрит, широко открыв глаза. Огонь отражается в его глазах. Мальчик вскакивает с земли, начинает плясать у костра вместе с Иваном. Выхватывает у Ивана из рук факел, размахивает им. Восторг в его глазах, во всем существе. Они оба, Иван и мальчик, самозабвенно танцуют с огнями в руках вокруг костра. Иван кричит:
Подбрасывает в воздух факел, ловит его. Мальчик тоже подбрасывает факел. Но не успевает поймать. Факел падает на снег и потухает. Мальчик стоит около потухшего факела. Иван, высоко держа свой факел, подходит к нему, задыхаясь.
Хохочет. Горечь в этом хохоте... Мальчик садится на корточки. Поднимает потухший факел, как живое существо. Как сгоревшего человека – поднимает. Иван не знает, как его развеселить.
В ночи повсюду горят маленькие костры. Среди сугробов, у дороги, под зимними деревьями, на спуске к реке. Горят огни в темной ночи. Красное пламя освещает лица Ивана и мальчика. Счастливое безумной радостью лицо Ивана. Спокойное лицо мальчика с широко распахнутыми глазами.
Иван – на коленях перед мальчиком. Смотрит на него как на икону. Только что не крестится на него... Обхватывает мальчика руками...
Ночь. Горят костры. Идет снег. Иван хватает мальчика за плечи, за руки. Плачет.
Мальчик молчит. Огни горят в ночи.
И тогда Иван сходит с ума. Он вскакивает с колен. Зажигает факелы. Буйно, бешено вертит их вокруг себя, над собой, словно хочет поджечь весь мир, эту густую ночную тьму.
Бегут одна за другой кошки. Много кошек.
Иван срывает зубами пробку с водочной бутылки, пьет водку из горла, жадно, умалишенно. Наклоняется, зачерпывает в горсть снег из сугроба, закусывает водку снегом.
Между сугробами лежит, ликом вверх, старая, кем-то выброшенная на снег иконка Богоматери с Младенцем на руках.
Далеко в ночи, освещенной сумасшедшими праздничными кострами Ивана, бредет дед, тянет за собой на канате старую черную лодку.
Около старого дома тоже горит костер. Его разжег не Иван – другие. В костре горят старые книги, старые холсты, свернутые в рулон, старые картины в осыпавшихся позолоченных багетах, старая рухлядь. Люди сжигают старую жизнь, чтобы начать новую.
У ног Ивана – отбитое “розочкой” горлышко бутылки. Он поднимает “розочку”, с сумасшедшим, остановившимся взглядом царапает ею себе лицо, шею, потом руки... Из царапин сочится кровь... Он швыряет “розочку” в костер... Растирает кровь по лицу, умывается кровью...
Из окна старого дома выбрасывают за ноги живого петуха. Петух кукарекает – а его продолжают издевательски держать за ноги... Петух бьет крыльями, кричит как сумасшедший... Иван повторяет его крик, бьет руками, как петух крыльями... Потом начинает срывать с себя одежду, швырять в костер... Сжечь, сжечь старую жизнь! Сжечь все прежнее! Сжечь всю ложь, весь обман, всю роскошь, всю нищету! Сжечь – весь грех...
Падает около костра, где горит одежда. Голой грудью, животом – в снег. Грызет снег, умывается им. Смывает снегом кровь с лица.
Мальчик, как ангел, бесстрастно и светло глядит на него. Иван плачет.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОЩЕНИЕ
Тишина. Иван просыпается, как после тяжкого похмелья. Он спал на улице, на лавке под деревьями. Оттепель. Снег плывет и тает. Он один. Мальчика нет рядом с ним. Мальчик – ушел... Никого. Пустота. Ни людей. Ни прохожих. Ни дворников. Ни машин. Запредельная пустота и тишина. Как в немом кино.
И Иван кричит, чтобы разогнать, взорвать тишину:
И – тихо, шепотом:
Садится на лавке. Дрожит. Подносит ко рту замерзшие руки.
Оглядывается по сторонам. Никого. Ни души. Даже кошек нет. И тихо, тихо тает снег.
И вдруг – далеко – крики. Они накатываются, приближаются. Крики все ближе! Это взорвали подземный переход.
Бегут люди, окровавленные, испуганные, кричащие. Наперерез им идет мальчик.
Прямо на мальчика бежит человек с горящей головой: голова человека обмотана горящей паклей. Человек бежит, кричит, лицо его залито слезами. Мальчик широко раскрытыми глазами смотрит на человека с горящей паклей на голове. Глаза мальчика полны слез и любви. Слез – любви – и прощения.
Люди бегут и кричат:
* * *
ГОЛОС ЗА КАДРОМ.
* * *
Иван на больничной койке. Белая палата, белизна, тоска, молчание. Его лицо с закрытыми глазами. Он открывает глаза. Он проснулся. Он выжил. Он проснулся один. Совсем один. Оглядывается. В палате – никого. Пустые койки. Он один лежит на койке. Снова закрывает глаза. Опять открывает. В его глаза – вопрос, ужас. Почему он один?! У него – обгоревшая голова. Его лоб перебинтован. Он медленно ощупывает повязку. Изумление в его широко открытых глазах. Он медленно встает с койки. Он – в белом больничном балахоне. Медленно переступая босыми ногами, идет по палате, выходит, идет по коридору. Заглядывает в пустые палаты. Никого. Ни души. Он идет дальше, на лице его ужас сменяется насмешкой, потом его лицо становится пустое, как вся пустота вокруг. Потом на его лице – безмерная, великая усталость. Он осторожно трогает руками, как трогают больного ребенка, свою обгоревшую голову. Садится на пол у одной из пустых коек. Вцепляется рукой в никелированную спинку койки. Он похож на одинокую собаку, которую бросили хозяева... Где его богатство? Где довольство? Все сгорело, все пошло прахом... Сует руку в карман больничного балахона. Вытаскивает из кармана... мертвую бабочку. Держит бабочку на ладони. Дышит на нее. И бабочка – оживает. Медленно вздрагивают крылышки. Дрожат усики. Бабочка вцепляется лапками в ладонь Ивана. Бабочка поднимает крылья – и расправляет их. Иван зачарованно, как ребенок, смотрит на яркие сине-золотые глаза на красных, как огонь, крыльях бабочки. Он кладет бабочку на койку – медленно, осторожно, как хрустальную. Иван, сидя на полу, кладет обгорелую голову на одеяло рядом с ожившей бабочкой. Он плачет. Он закрывает глаза.
Он засыпает. Он – умирает.
И тут дверь открывается, и в палату входит мальчик. Мальчик подходит к Ивану и кладет ладони на его глаза. Мальчик ГОВОРИТ.
Мальчик отнимает руки от глаз Ивана. Берет с койки бабочку. Бабочка сидит на ладони мальчика. Мальчик сажает себе бабочку на лицо, закрывает глаза и улыбается.
Лицо с закрытыми глазами. Долго, долго, долго – это лицо с закрытыми глазами...
И внезапно распахиваются высвеченные до дна глаза – это как вспышка молнии. И это – обратная перспектива... как на иконе... смещаются времена и пространства, звучит прекрасная музыка, из тьмы надвигается Светлый праздник – его Праздник, о котором он так молился, его настоящее Прощение и Оправдание: небесный свет, радость в лице мальчика, с любовью глядящего на него, плачущего от любви, от радости жить и любить. И – наплывают огромные, бесконечные зимние просторы: торжество простора, неба, синевы, белизны, земли, рек, облаков...
ГОЛОС ЗА КАДРОМ. - Все просто. Все очень просто. Мы сами себе все усложнили. Когда я родился – я умирал. Когда я умер – я родился. Нам все говорят и говорят – любите, любите, а мы все не слышим и не слышим. Не надо любить. Надо самому стать любовью. Не надо ничего поджигать. Надо самому стать огнем. Будьте своей смертью. Станьте своей жизнью. И тогда все получится. И простите меня. Простите. Простите. Если можете – простите.
FIN |
© 2008, Е. Крюкова (контент), Н. Крюков (дизайн)