ТЕНЬ СТРЕЛЫ: СЦЕНАРИЙ (2006)

Голос за кадром, медленный, размеренный, будто читает монах:

« У Белой Тары глаза во лбу, на руках и на ступнях ног, она видит все».

Май. Степь. Монголия. Холодное чистое небо.

Высокий человек с очень светлыми, почти белыми глазами стоит на холодном ветру, сжимая в руке тяжелый браунинг. У него сумасшедший взгляд. Это генерал Унгерн фон Штернберг. Он глядит на дрожащего поручика Ружанского.

УНГЕРН: Это заговор! Ты бежал к заговорщикам! Вы намереваетесь убить меня и развалить дивизию!

РУЖАНСКИЙ: Барон, я…

УНГЕРН: Я могу тут же пустить тебе пулю в лоб. (Выше поднимает револьвер). Но я не просто расстреляю тебя. Я казню тебя так, чтобы другим неповадно было!

Дивизионный адъютант, поручик Константин Ружанский, крючится перед ним на коленях на сухой прошлогодней траве. Унгерн оглядывается вокруг. Белые глаза загораются бешенством.

УНГЕРН: Ты похитил записки, что я написал карандашом, стер мой текст, оставил мои подписи, вписал свои каракули… Ты написал: выдать подателю сего десять тысяч! И Бочкарев тебе дал их, дал! А в другой ты написал, собака: оказывать подателю сего всяческое содействие в командировке в Хайлар… Благодарю Бочкарева – донес на тебя. Тебя поймали вовремя… не запоздав с погоней. А жену твою взяли раньше, чем тебя.

РУЖАНСКИЙ: Жена… (Палач Сипайлов больно ударяет его ребром ладони по шее). Где моя жена?!

УНЕГРН (кивает головой): В юрте. Ее отдали казакам. И всем, кто… захочет. Давно у мужиков не было такой забавы.

Ружанский ведет умалишенными глазами вбок. Прислушивается. Из юрты казначея Бочкарева, стоявшей поблизости, доносится кряхтение и сопение, сдавленные стоны, вскрики. Солдаты, есаулы, казаки выходят из юрты, приглаживая потные волосы и бороды, застегивая на ходу ширинки. Ружанский кусает губу. Кровь струйкой течет по подбородку.

РУЖАНСКИЙ: Господи, Господи.

Утирает подбородок ладонью. Унгерн криво усмехается, показывая желтые прокуренные зубы.

УНГЕРН: Бурдуковский! Тащи бабу сюда. Будем начинать. Сначала пусть баба поглядит, чем заканчивается предательство мужей.

Из юрты выволакивают за ноги женщину в разорванном платье. Виден голый живот. Грудь вся в синяках, искусана. Вспухший рот полуоткрыт. Женщина без сознания. За ней волочится неотцепленная от шпильки, воткнутой в светлые волосы, белая косынка сестры милосердия.

УНГЕРН: Не в разуме? Оживи, Сипайлов. Мне ли тебе объяснять, что надо делать. А ты, Бурдуковский, созови всех! Всех! И баб из лазарета – тоже! Чтобы все глядели, чтобы всем было внятно! Чтобы бабы поняли, что такое побег предателей-мужей!

Сипайлов выливает воду из ковша на лежащую на земле. Женщина задывается, кашляет.

СИПАЙЛОВ: Ага, очнулась, стервоза. Глазыньки разлепила?! Тогда гляди, Семен! Давай! Тубанов! Эй!

Из-за юрты выходит бурят Митяй Тубанов. Он держит в руках топор и тяжелый молоток. Народ стекается к месту казни. Люди идут угрюмо, понуро, опустив головы. Унгерн обводит яростным взглядом молчащую толпу.

УНГЕРН (кричит надсадно): : Эй, слушай мою команду! Всем глядеть! Не отворачиваться! Кто отвернется – сам в того выстрелю!

Он поднимает револьвер, трясет им. Женщину поднимают с земли и поддерживают под локти солдаты. Она бессмысленно смотрит на Ружанского.

- Лицом вверх!

Ружанского переворачивают лицом вверх. В его глазах отражается небо.

- Тубанов! Начинай!

Бурят, положив топор на траву, берет молоток и взмахивает им. Перебивает лежащему одно колено. Затем другое. Казнимый страшно кричит. Женщины торопливо крестятся.

- Ноги – чтобы не бежал! Руки – чтоб не крал!

Митяй откладывает молоток, поднимает с земли топор. Солдат, стоявший ближе всех к палачам, зажмуривается. Взвивается и гаснет одинокий женский визг.

Распятый на земле тихо воет, как волк. Отрубленная кисть отлетает к сапогам солдата.

- Так будет с каждым, кто осмелится бежать из дивизии! Повесить его на вожжах на Китайских воротах!

Распрягают лошадь, она ржет. Отстегнули вожжи. Солнце поднимается над степью все выше. Из походного лагеря далеко видно дома и храмы Урги, будто призрачные, висящие в воздушном мареве. Бездыханное тело качается – его шевелит ветер. Ветер взвивает светлые волосы на юношеской голове.

Бурдуковский, отдуваясь, делает шаг к генералу.

БУРДУКОВСКИЙ: А зря мы казнили его, цин-ван. Он ведь знал тайну. Он знал, куда исчезают наши люди. Куда исчез твой любимец Пятаков. Куда исчез Сорочинец. Куда исчез Лукавый. Куда, в конце концов, исчез ненавистный тебе Галчинский. Куда исчез, наконец, Егор Михайлович Медведев, твой разлюбезный дворянчик, у которого на морде аршинными буквами было написано…

УНГЕРН (цедит сквозь зубы): Заткнись. Егора не трогай. Вызовешь его дух – хуже будет. Ночами спать не даст. Отойди! Сейчас я убью ее.

Он медленно подходит к золотокосой женщине. Она шевелит распухшими губами.

УНЕГРН: Ничего не хочешь мне сказать, Лиза?.. Совсем ничего?..

Елизавета Ружанская мотает головой. Ее глаза вспыхивают осмысленно. Собрав силы, она плюет Унгерну в лицо.

Барон вскидывает револьвер. Приставляет к ее голой груди. Стреляет прямо в сердце.

2.

КАДР: степь. Сухая трава шелестит на ветру. Камера скользит по земле, по траве, внезапно поднимается к небу. Вдали – горы. В горах виден, скозь туман и облака, буддийский монастырь.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Это будет моя лучшая добыча. Я возрождаю искусство древних мастеров.

Я возрождаю искусство убивать. Убивать - для торжества бессмертия.

Древние умели искусно убивать. Нами это искусство утрачено. Что ж, пришла пора все возродить. Врачи оживляют умерших – я оживляю искусство смерти. Вы, кто придет убивать в грядущем, скажете ли мне спасибо за мою науку?

Я не работаю для минуты. Я тружусь для вечности.

Я короную людей смертью. Но не всех. Не всех.

Он, цин-ван, князь небес, будет моей лучшей добычей.

Он – и Она.

.

3.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Будда имеет право быть слепым».

Человек с красивым, жестким, почти железным лицом стоит на морозе перед срубовым домом в Урге. Мороз щиплет ему щеки. Он трет их рукой в перчатке.

Он поднимает руку, стучит кулаком в окно и сует руку в карман, ощупывая в кармане револьвер.

Голос из-за двери хрипло, тенорком, спрашивает: «Доктор Чан?» Он, потирая щеку перчаткой, усмехается, и чисто-белые зубы блестят на смуглом лице. Это Иуда Семенов, брат атамана Семенова, помощника Унгерна.

ИУДА: Юньнаньский чай с жасмином из лавки Агапия Лыкова, как вы заказывали. Не заставляйте ждать посыльного, мальчик замерзнет.

Замок залязгал. Дверь распахнулась. Иуде улыбается дородный господин с залысинами, в пенсне на лбу.

ИУДА: Доброго здоровья, дорогой Егор Мих... простите, Александр Иваныч. Все никак не могу привыкнуть.

РАЗУМОВСКИЙ (раньше его звали Медведевым): Ну, проходите, проходите скорей, Иуда, что вы топчетесь? За вами нету «хвоста»?

ИУДА: Кажется, нет.

РАЗУМОВСКИЙ: Если кажется - креститься надо, любезный. Так кажется или точно нет?

ИУДА: Не нервничайте так. (Проходит в тесную прихожую и отряхивает снег с бобрового воротника и манжет). Выпейте лучше капелек сердечных, милейший.

Они проходят в комнату. На столе дымится самовар.

РАЗУМОВСКИЙ (галантно): С жасмином нет, но зато «Сэр Липтон» имеется. Сам заваривал, не обессудьте меня, драгоценный Иуда Михайлович.

Иуда садится в кресло. Разумовский долго глядит на него. Потом неуклюже встряхивает головой, и пенсне слетает со лба на нос.

РАЗУМОВСКИЙ (нарочито весело): Ну что, Иудушка? Наши дела продвигаются? Есть ли вести из Пекина? От Криса Грегори?.. (Протягивает руку к самовару, подставляет чашку под краник, осторожно отворачивает медную ручку в виде трехлепестковой французской лилии. Льется тонкая струя кипятка). По-прежнему ли мистер Грегори так предан нашему дьявольному генералу, как он это утверждал год назад? За год много воды утекло, Иуда. И в Китае. И в Америке. И в сумасшедшей Совдепии тоже.

ИУДА: Наши дела? Наши дела идут как нельзя лучше, дорогой Александр Иваныч. Мне кажется, Семенов затеивает уйти от генерала. Он хочет играть свою игру. И, мне думается, он может даже отважиться на отдельный поход на Читу... или даже на Иркутск.

РАЗУМОВСКИЙ (прихлебывая чай): Чтобы взять полоумный реванш за Колчака?.. И перебить толпу народу, ополовинив Азиатскую дивизию?

ИУДА: Дайте чаю.

Разумовский протягивает ему дымящуюся чашку. Иуда берет чашку и морщится - обжигает себе пальцы.

ИУДА: Чтобы самому попытать счастья, при чем тут бедный адмирал?.. Мир его праху, святой был человек. - Он перекрестился. Отхлебнул чаю. Кладет на зуб кусочек колотого сахара из плетеной из бересты сахарницы. - Или...

РАЗУМОВСКИЙ: Или чтобы непринужденно и изящно перекинуться на сторону красных со всеми потрохами, пардон, пошедшим за ним войском.

ИУДА: Ценой собственной жизни?..

РАЗУМОВСКИЙ: Вы думаете, красные расстреляют атамана, как собаку?.. О нет, вы ошибаетесь, милейший. Красные никогда не расстреляют Семенова. Такой тьмой дармового боевого народу и их предводителем не бросаются в наши времена так просто. Напротив, они его обласкают. И перелицуют. Если портной хороший, перелицованное пальтецо очень даже смотрится. Вы разве не знаете, сколько у большевиков красных генералов, вчера бывших белыми офицерами и Георгиевскими кавалерами?.. Нет?..

ИУДА: Знаю.

РАЗУМОВСКИЙ: А мы сами в этой игре - кто?.. Это вы знаете?..

Он зачерпнул серебряной ложечкой варенье из розетки в виде цветка лотоса. Отправляет в рот. Блаженно, как кот, жмурится.

РАЗУМОВСКИЙ: Жимолостевое вареньице, очень рекомендую, любезнейший. Пища богов. Варвара Дмитриевна из Иркутска две баночки привезла.

ИУДА: А не Машка?..

РАЗУМОВСКИЙ: Машку-то за какою надобностью мне в Иркутск, за столько верст, гонять?.. Без паспорта ее туда никак не переправишь, а паспорт делать так, чтоб комар носу не подточил, - дело хлопотливое. Пусть здесь ошивается.

ИУДА: Под боком у мужика.

РАЗУМОВСКИЙ: У нужного мужика (Поддевает еще варенья ложечкой). Да вы ешьте, угощайтесь, не стесняйтесь! Печенье свежее, от Гомбо Домбаева... Бутербродик вот с икорочкой паюсной...

ИУДА: Александр Иваныч. (Вскидывает голову. Выстреливает глазами в Разумовского). К черту бутербродики. Когда будем решаться? Сегодня? Завтра? Через год? Через сто, черт побери, лет?! Когда?!

РАЗУМОВСКИЙ: А вам не терпится? – Прихлебывает чай из блюдечка. - Вы хотите это сделать до взятия бароном Урги?

ИУДА: А он будет брать Ургу?

РАЗУМОВСКИЙ: А как вам кажется?

ИУДА: Мне ничего не кажется. (Смотрит на варенье в розетке). К атаману, брату моему, скоро жена из Совдепии приезжает. Аж из самого Петрограда. Если кажется, надо креститься, разве не так?

4.

Степь. Вечереет. Атаман Трифон Семенов и его жена Катерина Терсицкая едут в кибитке по степи. Кибитку трясет, наклоняет из стороны в сторону. Катя хватается рукой за горло, морщится. Атаман заботливо смотрит на нее.

СЕМЕНОВ: Катичка, тебе дурно?.. Крикну Филиппу, чтобы стал?..

КАТЯ: Нет, Триша, не надо… Справлюсь…

СЕМЕНОВ: Да что ж справиться-то, что ж мучиться. Надо делать как лучше. Эй! Филька! Стой!

Лохматый казак, ухватистый возница, зашлепал губами: «Тпру-у-у-у-фу!.. залетные!.. Стой!..» – и кони стали как вкопанные. Атаман открывает дверцу кибитки. Свежий ветер врывается внутрь тесной повозки. Катя высовывается из кибитки – и видит перед собой степь. У нее захватывает дух.

КАТЯ: Мне уже хорошо, Тришенька. Вели кучеру трогать.

СЕМЕНОВ: Это ж не кучер, ха-ха, Каточек, это ж мой подначальный казак!.. Гони, Филька, авось к вечеру прибудем в лагерь!..

Катя садится на обтянутое свиной кожей сиденье кибитки. Смотрит на Семенова, как на чужого человека. Он отворачивается от нее, рука его сжимает ее руку, лежащую на коленях.

Катя закрывает глаза. Вспоминает, как они с мужем познакомились.

НАПЛЫВОМ: блестящий бал, Петербург, Таврический дворец. Весь свет офицерства, и сухопутного и морского. С адмиралом Колчаком танцует молоденькая Анна Тимирева. Ледяное сверкание люстр под потолком. К Кате подходит, сдвинув сапоги со шпорами, рослый бородатый казак, в полном казачьем облачении: в погонах, при орденах, при сабле, и борода у него вьется крупными кольцами. Казак обхватывает ее за талию, увлекает за собой в танце.

Они танцуют. Казак смотрит Кате прямо в глаза.

Катя переводит взгляд на его грудь. На мундире – Георгиевский крест.

КАТЯ (робко и восторженно): Я… танцую с героем?

Ее грудь высоко вздымается. Она часто дышит.

Казак – это Трифон Семенов – улыбается, его зубы блестят в бороде.

СЕМЕНОВ: Я рад буду умереть за вас. Но вы такое дитя. Сколько вам лет?

КАТЯ (весело): Шестнадцать.

СЕМЕНОВ: У вас косы на затылке уложены корзиночкой. Это так мило.

КАТЯ: Я знаю, эта прическа не для бала. Но я так люблю.

Они вальсируют все быстрее. Семенов прижимает Катю к груди.

СЕМЕНОВ (внезапно и просто): А я люблю вас. Я прошу вас – станьте моею женой.

Катя заливается красокй, становится вся малиновая.

Музыка продолжается. Они останавливаются в центре танцующего, бешено кружащегося зала.

- Я из казачьей станицы в Сибири. Я из семьи, где было девять детей. Мы жили бедно. Я выслужился. Я умру за Царя и отечество. А вы дворянка. Вы голубых кровей.

Катя восторженно смотрит на него.

- У нас будет свадьба, лучшая в мире. Я залью вас шампанским! Вы будете купаться в нем! Я вас всю зацелую…

Он улыбается. Катя смеется, прижав руку в белой перчатке ко рту.

Музыка.

КАТЯ: Я богата. Мой отец золотопромышленник.

СЕМЕНОВ: А я казачий атаман.

КАДР: крупным планом – веселые глаза Кати.

КАДР: кибитка. Катя открывает глаза.

СЕМЕНОВ: Тебе не холодно, Катя?.. Плэд на ноги не накинуть?..

КАТЯ: Накинь, Триша… сделай милость… Триша, ты помнишь наше свадебное путешествие в Париж?..

СЕМЕНОВ: Что ты об этом вдруг? Помню, конечно.

Кибитку трясет. Стук копыт по дороге. Кучер покрикивает на лошадей: «Но! Н-но-о-о!»

СЕМЕНОВ: Катя! Вылезай! Все слава Богу! Прибыли!

Катя выходит из кибитки. Обводит взглядом пространство.

Повсюду юрты и палатки. Это военный лагерь.

Сзади Кати раздается насмешливый женский голос:

- Ишь, кого привез! Ну да, тебя-то тут как раз и ждали. Заждались, исстрадались.

Катя вздрагивает и оборачивается. Перед ней стоит разбитная бабенка в холщовой юбке до колен и в мужском армяке. Это Машка.

МАШКА: Что ж, хвалю Трифона. Вкус у него есть. Наслышана про тебя была изрядно. Что стала как пень! Валяй в дом!

КАТЯ: А где… дом?..

МАШКА: Вот дом, дура. Походный дом у тебя теперь! Входи! Монгольским богам не забудьте с Тришкой хлеба да вина через плечо бросить…

КАТЯ: С… Тришкой?.. Вы говорите про Трифона Михайловича?..

МАШКА: Что пялишься?.. красотка кабаре. – Плюет на землю. - Машка я, походная я жена твоего золотого Трифона Михалыча! А ты – столичная! Ты, знаю про тебя все… (Протягивает к Кате руку с заметно трясущимися, как у пьяницы, пальцами). Богачка… дочь золотого царька… дочка Терсицкого… на золоте ела, на золоте пила, лилия, да все, видишь, как кончились чохом времена-то!..

Катя входит в юрту. На кошме сидит атаман Семенов и смеется. Катя через силу улыбается. Ее губы дрожат.

СЕМЕНОВ: Эка тебя Машка любезно встретила, - хохотнул он и оборвал смех. Хлопнул ладонью по верблюжьей шкуре рядом с собой. – Садись, Каточек. И прости меня. Я мужик. Я не мог столько времени без тебя. Ты-то не посчитала, сколь мы в разлуке с тобой были?.. А?..

КАТЯ: Полтора года… два?..

СЕМЕНОВ: Два? Черт… Целая жизнь прошла. Давай раздевайся, отдыхай. И прости меня. Я мужик. Но ты же жена моя. Простишь? Машка, она дура. Она ж не нужна мне. Ну прости!

Катя подходит к нему. Кладет руку ему на плечо. В ее глазах переливаются слезы.

КАТЯ: Прощаю. Давай приготовим еду. Я есть хочу.

СЕМЕНОВ (целует Катину руку, лежащую у него на плече): Это я мигом.

5.

Казаки разговаривают между собой. Солнце, степь. Казаки чистят оружие.

- Эгей, Оська!.. Когда на Ургу-то пойдем?.. Когда морозы, што ль, грянут?..

- Да ить медлит командир - значитца, каво-то кумекат!.. Не понять, каво желает!.. Уж и вся картинка-то, как на ладони, перед ним... Да эти китайцы, гамины проклятые, небось, каку хитрость выдумали, котора не даст нам, грешным, завтра ж на ту гору, на Богдо-ул, забраться!..

- Заберемся. Как пить дать, заберемся. Дай срок. Што тут мы, зря восседаем?.. мясо жрем... Командир замучился мясцо-то нам добывать... А без мясца да без кулеша солдат не попрыгает в бой, это ж ясно как день...

• А што нам барон-то наш врет? И што мы Питер возьмем, и што каку-то Шамбалу увидаем?

• А каво такое та Шамбала?..

• Неведомо. Слыхивал про нее много. Старик Еремин бает: земля счастья. Там якобы реки белые текут.

• Молочные, кумекаю?.. Можа, белый мед?..

• Да, мед, сладкие, я, пробовал, лапу окунал, облизывал, как медведь...

• Брешешь!..

• Глупый ты исчо, Оська Фуфачев, ни петушьего пера не смыслишь в жизни. Эта река, сладкая, медовая, - река бессмертия. Ты из нее ежели отопьешь - тебя ни одна пуля в бою не уцепит, как заговоренный будешь.

• А каво, наш командир, што ль, тоже заговоренный? Когда бой завяжется - пули кругом свистят, а барон наш хоть бы хны, скачет, прямой как палка, и даже к холке коня не пригнется, лик бешеный, глаза вытаращены, на устах улыбка страшная, инда в дрожь бросает, - а пули вокруг него, как пчелы, жужжат, да ни одна не вопьется...

• Скоро, скоро штурм Урги, чую. Будем Ургу брать, китайцев к лешему гнать. Солдаты застоялись. Командир это дело нюхом чует. Все должно сложиться, как Бог захочет. Не этот, Будда ихний улыбчивый, сладкий, а как наш Господь истинный, Христос Бог, длань с синих небес поднимет и нас ею осенит. Аминь.

- Осип, Осип, што крест широко как кладешь, во весь размах?!.. надо б уже...

- Уже токмо ужи ползут, Никола!..

6.

Катя и Трифон в юрте.

Катя печально смотрит на Семенова.

КАТЯ: Ну что же, верный казак. Изменил ты, выходит, мне. Изменил…

Она медленно опускается на верблюжью шкуру. Полными слез глазами глядит на Семенова.

КАТЯ: Триша…

СЕМЕНОВ: Только не надо этих бабьих причитаний. Плюнь и разотри. Ты с Машкой подружишься. Она баба добрая. Будь и ты добра. Прошло наше времячко золотое, Катя. Прошло. Будем жить. Здесь ведь, как и везде, война идет. И я воюю. И я смертельно устал. Однако, Катя, другого пути у нас, у русских, нет. Разведи-ка лучше огонь в очаге, завари-ка мне люй-ча.

КАТЯ: Это что ж еще такое, Триша?

Золотая прядь выбилась у нее из косы, повисла вдоль пылающей щеки.

СЕМЕНОВ: Это чай монгольский такой, с молоком, маслом и солью. Вроде супа.

КАТЯ: Противно же, фу!..

СЕМЕНОВ: Ничего, и заваривать и пить научишься. Сил много прибавляет. Похлеще змеиной водки будет. Масло в чане около юрты, лежит в воде, чтоб не растаяло, принеси.

Катя выходит из юрты. Ежится на ветру в мужнином кителе. Оглядывается, ища глазами чан. Натыкается взглядом на человека, стоящего перед ней.

У человека совершенно белые глаза.

УНГЕРН: Не вздрагивайте. Не люблю, когда боятся. Вы Катерина Терсицкая, жена моего атамана. Я извещен о вашем приезде.

Катя рассматривает его занятную одежду - ярко-малиновый шелковый халат, перехваченный поясом с кистями, монгольские сапоги с загнутыми носками. На халате тускло светился такой же, как у Трифона, массивный Георгиевский крест. Ежик светлых волос торчит над изморщенным лбом. В круглых бровях и коротком, чуть вздернутом носе что-то птичье. На скулах неряшливо синеет щетина. Щеки ввалились, как у чахоточного.

Унгерн поворачивается и уходит. Катя провожает его взглядом.

На ее лицо падает снежинка, потом другая. Она протягивает ладонь.

Вылавливает из чана брус масла. Входит с маслом в юрту.

КАТЯ: Я только что говорила со странным человеком. Он в монгольском халате. У него белые глаза.

СЕМЕНОВ: Недотепа, это же наш барон! Это сам Унгерн говорил с тобой!

Трифон, раскуривая трубку, набивая в нее китайский табак, сердито ожег Катю глазами. Катя пожимает плечами.

КАТЯ: Так это и есть главнокомандующий? А зачем он в монгольской одежде ходит? СЕМЕНОВ: Так он же цин-ван, монгольский князь. Ему титул сам Богдо-гэгэн пожаловал. И у него, матушка моя, идея. Он хочет, чтоб Азия над всем миром царицей стала. Налей-ка в чай молочка утрешнего! Маслица уже запустила?.. соли швырни… Соль, однако, у нас в дивизии уж на исходе... покупать надо... завтра на Захадыр поедем...

Катя отпивает молока.

КАТЯ: У молока вкус странный Язык щиплет, будто квас.

СЕМЕНОВ (равнодушно): Кобылье.

Катя глубоко вдыхает воздух юрты.

КАТЯ: Ты жег сандал, Триша?

Он не ответил. Она поискала вокруг глазами. В медной исцарапанной походной кружке дотлевает обломанная сандаловая палочка.

7.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Если ты овладеешь внутренним теплом тумо, ты вкусишь райское блаженство еще в подлунном мире.

Казак Осип Фуфачев входит в палатку к казаку Федору Крюкову.

Федор сидит на полу и пишет что-то в большой толстой тетради.

ОСИП: Каво ты карябаешь тут, Федюшка? Шибко ты грамотный у нас, паря!

ФЕДОР (поднимает глаза от тетради): Не хихикай зазря, Оська. Я… Библию пишу.

ОСИП: Библию?.. А-ха-ха-ха! Вот так штука! Библию!

ФЕДОР: Я те баю, Библию натуральную. Про все тута печатлею. И про барона нашенского, и про войну, и про Расею страдальную… Про битвы наши все, сражения. Про то, сколь кровушки пролили. Про тех, кто уж там… у Господа за пазухой…

ОСИП (становится серьезным): Правда? Ну, тогда… Тогда – почитай!

ФЕДОР: Таперя нельзя исчо. Таперича надоть мне все до капли писать, как оно есть. Когда война закончится – тогда и Библии моей конец. Точку поставлю.

ОСИП: Федька, а ежели ты… (Умолкает).

ФЕДОР: Договаривай: ежели меня подстрелят? Тогда вот ты и закончишь.

Осип смущенно смеется. Ему неловко, будто он что-то тайное подсмотрел.

ОСИП: Ну ладно, Федор… Я пойду.

ФЕДОР: И то. Ступай с Богом.

Осип выходит. Федор склоняется над растрепанной тетрадью.

8.

Семенов и Катя въезжают в Ургу в авто. Катя придерживает рукой вьющиеся по ветру светлые волосы.

КАТЯ: Что такое Урга, Триша?

СЕМЕНОВ: Орго - ставка.

КАТЯ: Опять все с войной связано.

СЕМЕНОВ (улыбается): А как же. Война всегда была и будет. Разве ты не догадалась?

КАТЯ: Я устала от войны.

Атаман, откинув боковое стекло, положив одну руку на руль авто, медленно курит, стряхивая пепел на дорогу. Щурится на далекие кряжи Богдо-ула.

СЕМЕНОВ: Знаешь, Каточек, ежели глядеть с той высокой горы, да, да, с Богдо-ула, вниз, можно заметить, что Урга состоит из множества поселков, и они слеплены между собой... непонятно каким воском. Сладким воском монастырей, так я полагаю. Здесь все так веруют в этого улыбчивого Будду!.. Рожа у него женская, я тебе скажу, бабья рожа. Если бы ты взобралась на Богдо-ул, на самую вершину, ты бы увидала, радость моя, что внизу - соты, соты, соты... монгольские юрты, сибирские избы, китайские фанзы, а сверху - там и сям - золотые либо размалеванные яркими красками, как детские игрушки, крыши святилищ, храмов, дацанов, монастырей...

Катя косится на мужа.

КАТЯ: Ты так интересно рассказываешь, Триша. У тебя в бороде уже столько седых волос… (Прикасается рукой к его щеке). А ты сам был там, на вершине Богдо-ула, дорогой?..

Семенов выбрасывает окурок в раскрытое окошко.

СЕМЕНОВ: Был. Очень красиво. Погляди-ка, видишь, башня такая, ярко-желтая, с красными китайскими деревянными завитушками? Это храм Мижид Жанрайсиг в монастыре Гандан-Тэгчинлин. А там, поодаль... видишь, медью сверкает на солнце, ослепительно так?.. это купол Майдари-сум...

КАТЯ: Кто такой Майдари?.. Или - такая?..

СЕМЕНОВ: Такой. Это у них, у монголов, Будда счастливого будущего. Вроде как божество золотого века. Они верят, что золотой век опять наступит, и Калиюга, время кровопролития и ненависти, закончится. Видишь ли, птичка моя, монголы более оптимистичны, чем наши ортодоксы, исповедующие Апокалипсис.

Семенов усмехается. Авто колесит по узким улочкам Урги. Монастырь Гандан парит призрачным кораблем вдалеке.

КАТЯ: Кто тут живет, Триша?.. Ремесленники, простой люд?.. уж больно бедны домишки…

СЕМЕНОВ: Монахи.

Они въезжают в авто на рынок Захадыр. Шумная, пестро одетая толпа. Раскосые монголки с цветными отрезами в руках весело щебечут. Русские мужики трясут шкурками, добытыми на охоте. Китайцы сидят безмолвно, продают лиловый лук. Бабы с чанами жирного молока. Среди покупателей много офицеров в форме, китайских солдат – гаминов, надменно плывущих по рынку русских дворян – еще в одеждах, пахнущих прежней роскошью.

СЕМЕНОВ: Захадыр, душа моя. Здешний центральный рынок. Злачное место. Клекочут, прости Боже, как куры, эти женщины!.. - Он чуть не наехал на смеющихся молоденьких монголок с огромными корзинами серебряной, еще живой, бьющей хвостами рыбы. - Торгуют чем могут. Назначают свидания. Пьют горячий хурч с молоком. Обсуждают политику. Если хочешь узнать, что творится в Монголии, в Китае, в России, а также во всем широком мире, приезжай сюда, на Захадыр. Шпионов здесь - видимо-невидимо. Они иной раз и под торговцев работают. Дэли напяливают, по-аратски лопочут, не отличишь. Но торгуют здесь, сама понимаешь, всякой розничной ерундой. Крупные оптовые сделки совершаются не на Захадыре.

КАТЯ: А где?

СЕМЕНОВ: Этого тебе не надо знать.

Катя глядит на раскосого морщинистого старика. Перед стариком на прилавке лежат ножи. Узкие, длинные, похожие на сельдей.

Авто уже катит дальше, цепляя колесами подмерзшую землю.

КАТЯ: Речка... какая миленькая... что за речка?..

СЕМЕНОВ: Сельба.

Катя глядит на золотой купол храма Майдари-сум.

КАТЯ: Сколько святынь, Тришенька!

СЕМЕНОВ: Верует монгольский народ, верует. Нам бы так веровать, не было бы у нас этого междуусобья никогда. Своя своих не познаша…

КАТЯ: Это все равно должно было когда-нибудь случиться.

Семенов поддал газу, мукнул клаксоном. Чуть не наехал на смуглых ребятишек.

СЕМЕНОВ: Да, да, поговори еще! Ты, дочка золотопромышленника, взращенная не на хлебе и воде – на сливках и шоколаде! (Он с неведомой ей злобой глянул на нее, Катя вжала голову в плечи). Народ взбунтовался… но его, народ-то, как всегда, душенька, обманули! И мы должны уничтожить этот обман.

КАТЯ: Вернуть России золотой век, да? Которого у нее – не было?

СЕМЕНОВ: Вернуть России - Россию. Не бабьего ума это дело.

На одном из перекрестков перед авто, будто из-под земли, выныривает странная старуха. Седые космы висят вдоль щек. На коричневой сухой шее мотается почернелое от времени медное монисто. Мочки ушей оттягивают тяжелые, как колеса, серьги. Она ринулась навстречу автомобилю и вцепилась костлявой рукой в стекло. Семенов затормозил.

СЕМЕНОВ: Ну что, что тебе, старая? Ступай, ступай своей дорогой, Дарима…

ДАРИМА: Погадаю. Погадаю твоей суженой. Не отворачивайся. Судьбу скажу.

СЕМЕНОВ: Судьбу, судьбу!.. Брехня!.. Ты, Каточек, не слушай ее…

Катя, не вылезая из авто, протягивает старухе руку в открытое окно. Дарима, поводив черным скрюченным пальцем по ладошке Кати, внезапно отшатывается.

КАТЯ: Ну и что?.. Что ты там у меня увидала?..

СЕМЕНОВ: Поедем, Катерина, ну ради Бога, чепуха какая…

ДАРИМА: Смерть тебя ждет. И вокруг себя смерть посеешь. Уезжай в свой далекий северный город, пока не поздно… спасайся… беги отсюда, деточка, беги!..

Катя копается в сумочке, вытаскивает из портмоне «керенку», огромную, как простыня, сует старухе.

Авто, взревев, обдает дымом суглобую высохшую фигуру на обочине.

КАТЯ (задыхаясь): Она как засохшая слива, Триша. Уже не расцветет…

СЕМЕНОВ: Что, болтовни дешевой испугалась?! Открестись, душа моя. Все пустое. Бабке тоже денежек заработать надо, кусок свой каждый день кусать. Гляди, гляди! Это уже Маймачен. Почти доехали! Вылезай! Здесь Иудушка обитает.

Низкий одноэтажный домик с загнутой по-китайски крышей. Семенов стучит деревянной колотушкой в подслеповатое окно. На пороге – смуглый красивый офицер с жестким лицом, разительно непохожий на брата-атамана. Катя бессознательным жестом поправляет косы на хатылке. Улыбается нежно, смущенно.

КАТЯ: Здравствуйте… Иуда Михайлович…

ИУДА: Проходите, проходите, гости дорогие. Через порог не принято целоваться. Ну, здравствуй, братец! – Он стискивает в объятиях Семенова. – Ого, поздоровел… на баронских харчах…

СЕМЕНОВ: Харч-то незнатный, люй-ча бесконечный да кондер. Жену облобызай… впервые, я чай, видишь-то?.. любуйся…

ИУДА: Уж полюбуюсь. Добро пожаловать, Катерина Антоновна.

Иуда троекратно целует Катю. На столе уже все накрыто, ждет гостей. В маленьких фаянсовых мисочках осетровая икра; на длинных тарелках - длинный и чуть изогнутый, как казацкая сабля, соленый байкальский омуль, нарезанные кусками сиг и елец, жирно, холодцом, трясется чир, алеет на разрезах розовая кета. В салатнице - черемша. В вазочках на длинных ножках чернеет варенье из ежевики. Еще запотелые, принесенные с холоду, серебрятся бутылки пшеничной русской и рисовой китайской водки. На тарелках лежит еще горячее, дымящееся, только из печи мясо, приправленное рубиново-алой моченой брусникой.

ИУДА (гордо): Оленье. Сам в Саяны ездил охотиться. Хорошая охота была, белок еще на шубу изрядно настрелял. Кабанчика приволок. А вот поозы отпробуйте, Катерина Антоновна!.. только осторожно кусайте, сок может на платьице брызнуть…

Иуда во все глаза глядит на Катю. Подкладывает ей на тарелку то икры, то брусники, она благодарит вежливо.

Семенов отправляет в рот одну рюмку водки за другой. Исподлобья смотрит на брата и Катю.

ИУДА: Осмелюсь предложить вам, дорогие родные, поездку в интереснейшее место Монголии, в Тенпей-бейшин. Это на юг от Урги… далековато... скакать примерно часа четыре, пять…

КАТЯ (оживленно): Скакать? На лошадях?

ИУДА: Совершенно верно. Я не люблю автомобили.

КАТЯ: Я тоже.

Семенов косится на жену, облизывает ложку.

ИУДА: Тенпей-бейшин – обитель Джа-ламы. Мне надо свидеться с ним сегодня. Я ждал вас, чтобы взять вас с собой. Да и тебе, брат, надеюсь, нелишне встретиться с ним будет, хотя сейчас он пытается отдалиться от мира... и от военных действий. Ничего у него не удастся. Он втянут в круговорот, и он снова примкнет к тебе… к барону. Время работает на нас. Итак, мы едем? После обеда? Лошади готовы. Я приказал их приготовить заранее.

При упоминании имени Джа-ламы лицо Семенова мрачнеет.

СЕМЕНОВ: А, наш великий друг, кровавый лама. Когда ему надо было, так он, собака, воевал. Знатно бился. Его, как и барона, пуля не брала. И оружия у Унгерна все для своих цэриков просил, винтовки задорого выкупал, монастырскими сокровищами расплачивался. Все брехал о бодхисатвах, которые отказались от нирваны, чтобы спуститься в обитель грешников и служить людям, разя врагов. Поразил! – Семенов зло поднес к губам рюмку, выпил, резко и шумно выдохнул. – За то, чтобы нам никогда не сдать оружия! Царство Божие настанет! Царство Романовых настанет! И царство династии Циней настанет!

ИУДА (кивает головой): Настанет, настанет, конечно же, верь, брат.

Катя вскидывает на него глаза. Ей кажется, что Иуда смеется.

...Лошади оседланы. Катя легко взлетает в седло, и Иуда глядит на нее с удивлением: вот ты какая, питерская девочка, кисейная барышня! Гнедой золотистый конь, почуяв седока, затанцевал, оборачивая к Кате точеную голову с умным темным глазом.

Катя гладит коня по холке, по шелковистой гриве.

КАТЯ: Царский конь. Я на нем как царица.

ИУДА: Вы и есть царица. У вас царское имя.

КАТЯ: А у вас – апостольское.

Иуда молчит. Они выезжают на лошадях на улицу, залитую солнцем.

Выезжают из города и, пришпорив коней, пускают их в галоп.

Иуда любуется тем, как Катя сидит в седле.

Семенов мчится впереди, пригнувшись к лошадиной холке. Под ним белый конь, глаз коня отсвечивает оранжевым, диким светом.

ИУДА: Вы вооружены, Катя? Мой брат позаботился о том, чтобы у вас при себе всегда было оружие? Ну, хотя бы хороший новый кольт… или смит-вессон?..

КАТЯ: Нет. Мы как-то не подумали об этом.

ИУДА: Война, везде стреляют. Мы живем внутри вечной зимней войны, Катерина Антоновна. Сколько людей убито уже. Представить страшно. Попросите Трифона дать вам револьвер. Так будет надежнее… спокойнее.

Конь Иуды, вороной масти, резко, коротко всхрапнул.

Катя глядит Иуде в глаза.

Иуда ударяет шпорами по ребрам коня и, резко оторвавшись от Кати, уносится вперед.

10.

НАПЛЫВОМ: тибетский лама, бегун лунг-гом-па, бежит через перевал, освещенный закатным солнцем. Кроваво блестят в лучах солнца снежные вершины.

Он бежит, полузакрыв глаза. Тяжело дышит.

Горы вокруг него.

Одежды развеваются у него за спиной – старый холщовый плащ.

Солнце закатывается за перевал.

Лунг-гом-па бежит.

КАДР: массивные каменные стены. Всадники спешиваются.

Иуда подает Кате руку, она спрыгивает с коня на землю.

ИУДА: Сейчас вы увидите знаменитого Джа-ламу, Катерина Антоновна.

КАТЯ: Знаменитого? Я не знаю его. (Ведет коня в поводу к воротам крепости). Кто это? Говорит он по-русски?

ИУДА: Лучше нас с вами. Это зверь и царь. Это черный вихрь… монголы верят, какое-то по счету воплощение умершего двести лет назад джунгарского князя Амурсаны. А сам, между прочим, простой астраханский калмык Амур Санаев. – Иуда идет рядом с Катей, ведя своего коня. Она слышит его дыхание. – Он назвался Дамби-Джамцан-лама, сокращенно Джа-лама. Здешний народ считает Джа-ламу сверъестественным существом. Верят, что он бессмертен. Ну, умрет – так придет снова. В буддизме, Катерина Антоновна, смерти нет. Есть колесо вечных перерождений. Вот вы, например, умрете и превратитесь… ну, в собаку.

КАТЯ: Я? В собаку? Уж лучше в лошадь!

Катя смеется.

ИУДА: Хорошо, в лошадь. Но вы все равно, так или иначе, будете жить. А представьте себе, вы оживаете в облике богини?.. или преступницы, убийцы… в тюремной камере… и сейчас опять должны умереть… а очнетесь – ура! – на царском ложе, под атласным балдахином…

СЕМЕНОВ: Не морочь моей супруге голову, Иуда. Скажи мне лучше, как мне быть. У меня из дивизии люди один за другим исчезают. Вот на днях подпоручик Зданевич пропал. А мы, между прочим, с ним немало водки выпили… Ванька Зданевич… свойский мужик. Зданевич, я уж все обдумал, не мог никуда убежать. Мы б его догнали, если что, если б он коня прихватил, да ведь и кто-то видел бы, украдкой такое сотворить трудно. И тело искали – нигде не нашли. Ты не поможешь мне найти его? Хоть живого, хоть мертвого?

ИУДА: Постараюсь. Почему ты меня раньше об этом не попросил?

СЕМЕНОВ: Дурак был. Да и думал: вернутся люди.

Гудит большой монастырский колокол. Иуда берется рукой за огромное медное кольцо, ввинченное в ворота, поворачивает его. Ворота медленно открываются. Путешественники перешагивают порог.

Внутри Тенпей-бейшина. Перед Катей, Семеновым и Иудой – послушник в холщовой одежде.

СЕменов бегло говорит по-монгольски.

СЕМЕНОВ: Можно увидеть Джа-ламу?

ПОСЛУШНИК (кланяется): Можно. Кто вы?

СЕМЕНОВ: Казачий атаман Семенов, из Азиатской дивизии барона Унгерна. Со мной мой брат Иуда и моя жена Катерина. Великий Джа-лама знает меня хорошо, скажите только мое имя.

Их оставляют втроем в комнате под сводами.

Немного погодя в комнату входит молодой бритый долыса лама в ярко-оранжевом длинном, до полу, одеянии, кивает им, жестом приглашает следовать за собой. Они долго идут по узким коридорам, по переходам и каменным колодцам монастыря.

Входят в большой зал. На деревянном троне сидит широколицый человек в ярко-малиновой курме.

СЕМЕНОВ: Мое почтение, великий Джа-лама. Не собираешься ли вернуться к великому белому человеку, сражающемуся за мировое владычество Азии? Унгерн в любое время примет тебя. Да ты, великий, видно, уже сам не захочешь. Окопался тут… в песках?.. Мантры Будде возносишь?.. Ом мани… падме хум?..

ДЖА-ЛАМА: Это мое дело, кому возносить молитвы. Не суйся в мои дела, атаман. За приглашение спасибо. Я ведь тоже без дела не сижу. Я буду мстить красным безумцам до последнего, пока меня держит всемилостивый Будда в седле. Недавно набег сделал, напал на русский красный караван, ну, потешился… - Усмехается. - Почти всех перебил. Караван ограбил. Денег десять тысяч взял – кому поганцы везли? В Китай? Красный Китай сделать хотят, сволочи?! Шерсть кяхтинскую взял, пулеметов пять штук. Пять штук пулеметов – ты, атаман, понимаешь, что такое! Оставшихся в живых сволочей в плен взял. Убиваю поодиночке. Пусть пройдут бардо, очистятся кровью и возродятся в чистом обличье. А то уму-разуму учу, бамбуком. Вот двое таких остались. Эй!

Он резко хлопает в ладоши. Входят два ламы, на их слепяще-оранжевые платья накинуты густо-вишневые накидки. Джа-лама что-то говорит им на лающем, звенящем тибетском языке. Ламы исчезают. Возвращаются, таща за собой упирающегося мужика в пятнах грязи, в кровоподтеках. Мужик валится в ноги Джа-ламе и дико вопит.

МУЖИК: Не губи! Смилуйся, государь!

Джа-лама улыбается. В мочке его уха блестит серьга.

ДЖА-ЛАМА: Я не государь. Я Джа-лама. На красных работал? Гибель мира приближал?

МУЖИК: Да я, да я… случаем в обоз-то тот залетел… Да я их, супостатов, никогда!.. Да ни сном ни духом!.. Да будут они прокляты, изверги!..

ДЖА-ЛАМА: Я наказываю тебя во имя всемогущего Будды, - назидательно произносит Джа-лама и поднимает палец. – Джамбалон-ван, всыпать ему пятьдесят палок!

Стоявший ближе к трону лама звенит колокольчиком. В залу входит солдат. Второй лама, с поклоном, поднимает с пола и кладет в руки солдату черный полированный ящик. Солдат также кланяется и отшагивает обратно к двери. Встает на колени. Открывает крышку ящика. Снимает слой синего шелка. Потом – красного. Потом – желтого. Потом вынимает из ящика отполированную бамбуковую палку. Она лаково блестит. По ее внутренней стороне, которой наносится удар, тянется вырезанная полая бороздка – для стока крови.

МУЖИК: Ох, не надо… Ох, смилуйся, батюшка! (Не стыдясь, плачет в голос). Вот и конец мой пришел! Я ж как пить дать не выживу…

Раскосый солдат поднимает палку.

Катя глядит, закусив губу.

ДЖА-ЛАМА: Начинайте!

Солдат взмахивает палкой и опускает ее на спину мужика. Дикий визг сотрясает каменные своды зала. Джа-лама снова раздвигает губы в улыбке. Иуда оглядывается на брата и Катю. Катя стоит белее мела.

ИУДА: Уведи ее, Трифон. Я дождусь конца экзекуции и поговорю с Джа-ламой. Нам надо поговорить. У нас свои важные дела.

СЕМЕНОВ (кричит): А у меня – нет?!

Подхватывает Катю под локоть. Вытаскивает ее из зала.

КАТЯ (со слезами на глазах): Триша, он… умрет?.. Они забьют его до смерти?..

СЕМЕНОВ: Может быть, и нет. Они знают искусство порки в совершенстве. Они могут сделать так, что мясо на спине будет отставать от костей, но сам ты останешься жив.

Катя падает в обморок. Семенов еле успевает подхватить ее.

11.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Бойся своего Бога, преклоняй колена только пред Ним и приноси только Ему одному жертвы, которые получил ты от своих прибытков».

НАПЛЫВОМ: снова бегун лунг-гом-па, тибетский сумасшедший лама, бежит через перевал по горной тропе.

Монашеский плащ вьется у него за плечами.

Его лицо бесстрастно. Глаза полузакрыты.

Он в состоянии транса. Ему надо добежать – или умереть.

В правой руке он крепко сжимает тибетский кинжал-пурба.

В горных сумерках кинжал сверкает, как молния.

Уставшие путники возвращаются в Ургу. Иуда снимает обессилевшую Катю с лошади.

ИУДА: Катерина Антоновна, вы устали. Но ведь вы никогда больше не увидите в жизни Джа-ламу. А его наверняка убьют. Красные подошлют к нему наемного убийцу, это я вам гарантирую.

КАТЯ: Что, ваш Джа-лама герой или бог какой, что ли?! Что вы все тут всем поклоняетесь?! Солнцу, Будде, Богдо-гэгэну, барону вашему… Джа-ламе… Это страна, где всем надо все время поклоняться?! А если я не хочу?! Не хочу принимать участие в ваших отвратительных жестокостях!..

Катя задыхается от негодования. Иуда спокоен.

ИУДА: Но вы помните, он не только бил бамбуковой палкой этого мужика. Он пил с вами, Катя, магический тибетский напиток, который пьют мастера дзэн. Я пил его, когда служил шерпом. Я люблю Тибет. Я люблю Азию. Азия – это кровь мира. Унгерн прав. Азия завоюет мир. Поэтому я иду за ним.

КАТЯ: Моя мать тоже увлекалась Востоком. У нее в спальне висела картина с изображением Эвереста. Она не понимала, что реальный Восток – жесток и страшен, как… как ваш любимый Джа-лама.

ИУДА: Ваша мать жива? Где она сейчас?

КАТЯ (опускает голову): Она… умерла. Покончила с собой. Выпила яд. Я была тогда еще девочкой. Отец… он очень страдал.

ИУДА: Вот как. Я не знал. Простите.

Минуту молчат оба.

Я люблю горы. Я покажу вам горы. Синий Тибет. Розовый Хамар-Дабан. Золотую Мунку-Сардык. Если все сложится хорошо.

КАТЯ: А что должно хорошо сложиться?

Они стоят у входа в юрту. Семенов замешкался сзади, они потеряли его из виду.

ИУДА: Если барон Унгерн, соберясь с духом и набравшись сил, двинется дальше на север, отбив у красных Иркутск, потом Новониколаевск, потом Омск, он примет на себя незримый венец. Тот, который тяжел оказался бедному адмиралу Колчаку.

КАТЯ: Какой… венец?..

ИУДА: Верховного Правителя России. У него, Катерина Антоновна, другого пути нет.

КАТЯ: О, ну, это так… - Она хочет сказать: несбыточно. - Это так далеко…

ИУДА: Не так, как вы думаете. Барон мнит стать Верховным Владыкой Азии, ни больше ни меньше, а вы говорите.

Ночное небо прорезают линии метеоров.

Ночь. Юрта. Катя варит борщ. Наклоняется над закопченным котлом. Обрезая пальцы острым ножом, крошит картошку, лук, капусту, свеклу и прогорклое сало в булькающую, кипящую воду.

Судя по ее неловким движениям, она варит борщ впервые в жизни.

12.

Темень. Тишина. Тишина прерывается потрескиванием фитиля. Пылает свеча. Унгерн делает резкий, нервный шаг к женщине, стоявшей в юрте на коленях перед очагом. Грубо толкает ее в плечо.

УНГЕРН: Ты!.. говори...

Растрепанная женщина оборачивает лицо. Ее черные, с сильной проседью, космы свисают вдоль ввалившихся щек. Она протягивает к барону худую и когтистую, как птичья лапа, руку. Отсветы огня – на ее лице и груди. Она тяжело и хрипло дышит.

ДАРИМА: Господин... я...

УНГЕРН: Говори!

ДАРИМА: Я... не смею...

Унгерн хватает ее за волосы, тянет вверх. Грубо встряхивает. Палач Митяй Тубанов сидит на корточках в глубине юрты. Денщик Унгерна равнодушно курит.

УНГЕРН (зло): Если ты не скажешь, я убью тебя!

МИТЯЙ (говорит по-бурятски, медленно, с насмешливой улыбкой): Говори, Дарима. Говори, он точно убьет тебя.

ДАРИМА: Отпусти... Все скажу!..

Унгерн выпускает ее волосы. Она, постанывая, опускается на колени перед очагом. Воздевает руки над жаровней, шепча невнятные заклинания. Потом хватается корявыми пальцами за мешочек на сморщенной шее. Вытряхивает из мешочка на ладонь зеленые и желтые камешки; несколько мелких костей, сухие зерна. Камешки и кости подкидывает на ладони; зерна бросает в огонь, и юрта наполняется дымом. Затем кидает в жаровню кости. Когда кости прогорают, вытаскивает их из жаровни ложкой, разбрасывает на полу. Вглядывается в них. Унгерн ждет. Желваки хродят под его скулами.

У Даримы выкатываются глаза из орбит. Она кричит надсадно, будто бы рожает.

ДАРИМА: А-а-а-а!.. а-а-а-а... У-у-у-у!.. Ты-и-и-и... о-о-о!.. ты будешь... огонь сказал... кости сказали... дым сказал... рука твоя сказала... все, все-о-о-о сказало мне, а-а-а-а!.. что ты, о цин-ван, будешь убит... да, убит!.. железом будешь убит, железом!.. не веревкой, не огнем, не камнем... железом!..

УНГЕРН: Железом… железом. Железом, проклятье. Это значит - ножом. Или штыком. Нет, кинжалом, конечно.

ТУБАНОВ: Или пулей.

УНГЕРН: Я заговорен. Пули меня не берут. Джа-лама научил меня древней тибетской защите от летящих пуль.

Толкает кулаком в затылок гадалку.

Вставай. Тебя не тронут. Ты сказала мне правду. Я хотел правду. Я люблю только правду. Лгут пусть воровские цыганские боги. Будды и докшиты никогда не лгут.

Дарима хочет встать - и не может. Валится на пол. Бьется в судорогах, затихает, потеряв сознание. Унгерн машет рукой Тубанову и денщику: унесите, вынесите на воздух.

Ходит по юрте взад-вперед. Закрывает глаза. Бормочет:

УНГЕРН: Убьют... Погибну от железа... От пули погибну, да... Нет, я перехитрю их... перехитрю духов, мангысов... я сам умру, я сам назначу себе гибель... я прикажу зашить в полу моей выездной курмы яд... самый сильный яд... цианистый кали... р-раз - под язык - и задохнуться, один миг... но я живым никому в руки не дамся, никому... Умру... Я умру, великий Будда... но это не страшно... Да, не страшно... Мое дело... оно не умрет!.. Потомки Чингис-хана пробудились... Огонь уже не затушить... Монголы пойдут вперед... Азия станет великой... Азия подчинит Россию... Азия расстелется на Запад, на Восток... Азия нахлынет на Америку, как цунами... Азия... подчинит себе весь мир!.. И тогда я увижу это оттуда... из-за облаков... и пойму: свершилось... От железа погибну, эк чем удивили!.. Желтые победят белых. Так предсказано…

13.

Ночь. Казаки Осип Фуфачев и Никола Рыбаков – за палаткой Федора Крюкова. Лежат животами на земле. Держат в руках винтовки.

НИКОЛА: Ты мне не толкайся, не толкайся-то под руку. Я тебя каво учу?.. Целиться. Вот и целься.

ОСИП: Тю, Николка, ты сдурел, небось, я умею стрелять, сколь времен уже в походах. Чо вздумал учить-то меня?..

НИКОЛА: Ти-ха! Винтовку сдерни с плеча... вот так... Пригнись... Целься, говорю. Во-он тудыть.

ОСИП: Да ить, Никола Евграфыч, ты што, решил ночью поохотиться, так иль не так?.. разобрало тебя?.. Кака така там дичь в кустах, а-а?!..

НИКОЛА: Ди-ичь... Пригнись нижей, а то тебя та дичь, неровен час, как долбанет из аглицкой винтовочки нарезной...

ОСИП: Ну... Пригнулся... Ажник на живот лег... Застужусь, ирод ты...

НИКОЛА: Ничо, Оська, ты терпи... Так... туда ствол-то поверни... и таперича гляди, гляди в оба...

ОСИП: А кто там?.. Кто спрятался-то там, чертяка, што ль, какой?..

НИКОЛА: Тебе все смехи... Тихо кряхтеть... Услышит... Ежели рванет вбок - давай пали без пощады...

ОСИП: Ишь ты... Без пощады... В белый свет, как в копеечку, палить-то, што ли?!.. Кто там, Николка, не томи, зверюга аль человек?.. Может, Евграфыч, то оборотень... волк... ну, людей в зубах, как овец, уносит?!..

НИКОЛА: Ну...

ОСИП: У нас-то такой вот, мать его, оборотень в Бахте был, по избам шастал... По вдовьим домам, однако... Девчонок крал... Какая девка на выданье - он ту обязательнейшим образом прямо из-под носа у строгой мамки, у старого батьки уташшит... и - в тайгу... а потом девку-то находят, да без руки, без ноги, всю в порезах когтей... с животом в крови, ну, значитца, снасильничал ее оборотень-то... сладенькое, молоденькое мясцо любит...

НИКОЛА: Ух, жуть смертная...

ОСИП: И, значитца, уволокет он ее в тайгу, болезную, а потом - и на берег Енисея... и там... и там...

НИКОЛА: Что - там?..

ОСИП: Да, выходит так, логово у него было там, на острове посреди Енисея, у Вороговских порогов... на лодках через пороги туда не добраться, а рыбаки видели, как он туда гребет на карбасе малом, руки-то так и мелькают, весла шустрят... а морда - волчья... а из лодки рука девичья через смоленый борт свешивается, значитца... добычу везет, аспид...

НИКОЛА: И каво?.. Жрал их там?.. Ни одну - не спасли...

ОСИП: Ни одну... А вот однажды, когда на Троицу березовый лист в тайгу собирать пошли...

НИКОЛА: Тихо ты!.. Ш-ш!.. гляди в оба... на мушку бери... вон он!..

Вздрагивают, целятся.

Стреляй!.. Стреляй!..

ОСИП: Палю, Николка, не ори ты, всех перебудишь!.. тудыть?!..

НИКОЛА: Слепырь... Я-то думал - ты юнец, зенки у тя как у зверя в тайге, а ты... как в жмурки играшь...

ОСИП: Как у того оборотня, што ли?!.. Стреляй!..

НИКОЛА: Сам стреляй!..

Стреляют. Напрасно. Черная тень за палаткой, за юртами уходит, растворяется в степной ночи.

14.

Юрта атамана Семенова. Катя штопает старый тырлык – зимнюю монголскую одежду из овечьих шкур. Семенов точит на наждачном круге, то и дело пробуя пальцем лезвие, солдатский нож. Потом в сердцах швыряет нож на пол юрты.

СЕМЕНОВ: Ну этак больше невозможно, Катерина! Спать-то будем или нет?!

Катя пожимает плечами. Краска разливается по ее щекам.

КАТЯ (тихо): Будем… Ложись…

Они раздеваются. Катя дрожит, хоть в юрте натоплено. Она забирается под шкуры первой. Семенов грузно опускается перед ней на колени, грубо, властно откидывает сшитое из шкур огромное одеяло.

СЕМЕНОВ (насмешливо): Каточек. Ты что это все пупырышками, гусиной кожею покрылась?.. А?..

Недолго думая, наваливается на нее. Она послушно раздвигает ноги.

КАТЯ (бьется под ним, выгибается): Осторожно… не сделай мне больно…

Семенов грубо, властно овладевает ею.

- Больно… а-а, больно!..

Семенов продолжает вонзаться в нее, мять руками ее тело. Постепенно она начинает повторять ритм его движений. Ее лицо меняется – гримаса отвращения переходит в слабую улыбку наслаждения, потом из ее груди вырывается стон, потом – крик.

СЕМЕНОВ: Ты моя… моя!..

КАТЯ: Пусти… пусти…

Она уже кричит не переставая. Чего больше в этом крике – страха, боли или плотской радости? Ее ногти царапают спину Семенова. Он отваливается от жены, отдувается, как после колки дров. Катя закрывает глаза. Ее губы беззвучно двигаются. Можно различить по губам, что она шепчет имя Иуды.

Несколько минут спуся. Семенов растирает вспотевшую Катю простыней. Катя, облизывая губы, тихо спрашивает.

КАТЯ: А как у тебя… было… с ней?..

Семенов бросает скомканную простыню в угол юрты.

СЕМЕНОВ: Чем балакать чушь, охолонь чуток, да выйдем на волю, воздухом подышим. Ночь осенняя, звездная. Ты такого в своем тусклом Питере никогда не видела.

Она, стесняясь его, одевается. Семенов накидывает ей на плечи штопаный тырлык, сам набрасывает на плечи шинель, и они выходят из юрты под россыпи морозных огней.

Катя закидывает голову и смеется от радости, видя звездное богатство.

СЕМЕНОВ: Ну?.. Кого отличишь?.. Медведицу?.. Волчицу небесную?.. Быка?..

КАТЯ: Ты, Триша, не глупи, у созвездий есть свои названия, их века назад люди дали… А Бык тут и правда есть, вот он, Телец его зовут… Вон его красный глаз… Его с Марсом часто путают…

Она показывает ему на густо-красную звезду Альдебаран. Семенов внезапно опускает голову, медленно садится на перевернутый стиральный бак, днище которого уже изрядно замело снегом. Роется в кармане, вытаскивает кисет с табаком.

СЕМЕНОВ: Марс, Марс. Бог войны… (Сворачивает самокрутку из обрывка старой ургинской газеты «ВЪСТИ ВОСТОКА», закуривает). За что мы-то кровь проливаем?.. За лучшую жизнь… Всегда – за нее… А люди мрут как мухи… И будут погибать… Вот куда мой офицер делся?.. ну не хлеб же он, чтобы его вороны утащили… и не мясо, чтоб собаки сожрали… Кстати, Каточек, здесь в Урге, собаки такие – берегись, они и на тебя наскочат, повалят, и покойников жрут, грызут… казни были по приказанию барона, так наутро все трупы собаки объели…

Катя прижимает ладони к щекам.

КАТЯ: Как… объели?..

СЕМЕНОВ: Как, как… Зубами… Приказ есть приказ. Я уж привык казнить людей, Катя. Страшно это, спору нет. Но на войне… так всегда. И, пока она идет, будет так.

КАТЯ: А скоро война… закончится?..

СЕМЕНОВ: Нет. Мне кажется – она не закончится никогда.

Семенов бросает окурок под ноги. Вытаскивает из кармана походную фляжку, отвинчивает пробку, глотает, утирает усы, протягивает фляжку жене.

Выпей. Змеиная водка. Сладкая, я велел сахару бросить, нарочно для тебя.

Катя берет флягу у атамана из рук. Когда их пальцы встречаются, она вздрагивает.

КАТЯ: Ты… изменился, Триша. Очень… Я не знаю, как мне теперь с тобой быть…

Она гладит мужа по голове.

СЕМЕНОВ: Как? Да никак. Не думай ни о чем. Ты моя жена. Мы венчаны. Машку пожалей. Она тоже человек.

КАТЯ: Ты стал жесткий… жестокий. Я тебя боюсь…

СЕМЕНОВ (шутливо): Бойся, бойся. Да убоится жена своего мужа, сказано в Писании.

Обнимает ее. Они вместе смотрят на звезды. Катя кутается в тырлык. В ее глазах тоска.

15.

Внутренность юрты генерала Унгерна.

Унгерн один.

Он дует на догоравшую свечу, прижимает пальцем огарок фитиля. Чиркнув спичкой, зажигает другую свечу, воткнутую не в подсвечник - в сломанную изогнутую железную шпору.

На стенах развешаны призрачные мандалы, золоченые ободы Колес Жизни, вызолоченные черепа на шеях Памбы и Махагалы. Прямо перед столом, на настенном монгольском ковре с узором из загнутых, похожих на бегущих жуков, крестов - «суувастик», висит тяжелое медное Распятие. Медный Иисус отвернул от него лик, искаженный, исполненный невыносимой муки. Унгерн поднимает руку и тихо касается пальцем прободенного копьем бока, медной набедренной повязки.

Быстро, как зверь, оборачивает голову к двери юрты - на шорох. Нет, показалось.

Садится за стол. Обхватывает голову руками.

УНГЕРН: Не могу писать… Не могу. Опять они все приходят ко мне. Мои предки. Те, чья кровьб течет во мне. Проклятье! Ральф Унгерн, мальчик, отрок. Какие светлые у тебя глаза! Ты участвовал в крестовом походе. Ты умер в бою. А ты?! Зачем ты глядишь на меня?! Генрих Унгерн, красавчик, странствующий рыцарь, миннезингер… бешеные глаза... белые... как у меня.

Прижимает ладонь ко лбу. Стонет.

- Лица, лица, лица. Вереница лиц. Уходите, люди. Исчезните, предки. Сгорите в предвечном огне. Вы мучаете меня. Уйди, Вильгельм Унгерн, «Брат Сатаны». Сгинь, Отто-Рейнгольд-Людвиг, морской разбойник, корсар, ты видел Индию, ты видел Мадрас, а я… я еще Монголию от края до края не прошел. Ты убил много людей, Людвиг; я тоже убил много людей. Я наследую вам всем. «ЗВЕЗДА ИХ НЕ ЗНАЕТ ЗАКАТА». (Кричит). Не знает… заката?!

Унгерн дотягивается до полки под куполом юрты. Вынимает длинную, как флейта, трубку, лакированную, блестящую. Кладет на стол. Шарит в ящике стола, отодвинув маленький револьвер, вытаскивает коробочку. Открывает крышку. Тонкой палочкой подцепляет из коробки тягучий темный, словно смоляной, шарик. Кладет внутрь трубки, зажигает спиртовку, стоящую тут же, на столе, рядом с рукописями. Поднносит смоляной шарик к огню, потом сует в трубку. Быстро, судорожно затягивается. Глотает дым. Закрывает глаза.

- Ну, где же ты, Ли Вэй. Теперь - иди. Иди ко мне.

Из тьмы, из тумана выплывает, дрожа, вспыхивая и угасая, нежное лицо. Овал щеки. Улыбка. Тонкие губы, изогнутые нежно и печально. Потом он видит глаза. Две узких черных рыбки, они мелькнули перед ним, закрылись, тень от ресниц легла на прозрачные щеки.

- Призрак, ты мил. Ты так мил. Дьявол тебя задери, призрак, уходи. – Он снова глубоко вдыхает опийный дым. - Я хочу тебя, я тоскую по тебе, я не могу жить без тебя. Иди ко мне.

Платье призрака скользит вниз.

- Тончайший шелк, ах, в Бога душу мать, я же сам его покупал в лавке у Су Ши.

Гладкая кожа руки рядом. Под приподнятым локтем круглилась маленькая смуглая грудь. Еще глоток дыма, еще. Белое пламя спиртовки освещает ее маленький круглый подбородок. Ее закинутую шею.

- Ты только притворялась китаянкой, Ли Вэй. Ты притворялась принцессой. На самом деле ты - дочь китайского лавочника с Маймачена. И я попользуюсь тобой и брошу тебя. О, ужас, я слишком желаю тебя. Я окрестил тебя перед свадьбой. Я возложил тебя на ложе христианкой, не дочерью Востока. А ты шептала мне, как дура: я Елена Павловна, зови меня Елена Павловна, я хочу быть русской, как и ты. Это я-то - русский?!

Он сжимает длинную, как флейта, трубку в кулаке, чуть не сломав полированное дерево.

- Я не хочу, чтобы ты смеялась надо мной, Ли Вэй. Твоя грудь...

Призрак женщины наклоняется к нему, обнимает его. Он целует грудь женщины. Она течет, тает, уплывает из-под его ладоней.

- (Шепчет сбивчиво, как в бреду). Я не хочу, чтобы ты смотрела на другого. Я не хочу, чтобы та принадлежала другому. И потому я убью тебя. И потому я отпускаю тебя на свободу.

Ее нагая грудь, голый живот – перед его лицом, его ртом. Он целует ее в низ живота. Дым окутывает их лица - живое и призрачное. Призрачное лицо делится надвое, натрое, вот уже хоровод лиц вьется перед ним. Он стонет, скрежещет зубами. Сжимает кулаки. По его небритым щекам из-под сомкнутых век текут мелкие слезы. Трубка с недокуренным опиумом валяется на полу.

Он открывает глаза. Одежда его расстегнута, портупея мертвой змеей лежит у ног. Он наклоняется, поднимает трубку. Спиртовка догорает. Он застегивает медные пуговицы на гимнастерке. Его губы дрожат. Он грубо и солено, по-солдатски, выругался.

- Ишь, бабы захотел, обкурился.

Еще раз лезет в ящик стола. Вытаскивает маленькую железную шкатулочку, ногтем отрывает крышку с вязью тибетских иероглифов. Высыпает на ладонь крохотные, величиной с зернышко проса, серебряные шарики. Берет осторожно пальцами один. Отправляет в рот. Закрывает шкатулку. Откидывается на спинку стула. Закрывает глаза.

- Теперь ты не придешь, принцесса Ли Вэй. Ты не придешь, узкоглазая лавочница с фарфоровыми губками. Придут докшиты. Мои любимые докшиты. Мои чудовища. Все восьмеро: Махагала, Цаган-Махагала, Эрлик-хан, Охин-Тэнгри, Дурбэн-Нигурту, Намсарай, Памба, Жамсаран… мой Жамсаран… с черепами вокруг шеи, с огненным языком.

Бормотание Унгерна становится неразборчивым. Видно только, как вздрагивают его губы. Далеко, за стенами юрты, слышен выстрел.

16.

Степь. Зимний солнечный день. Снег ослепительно блестит на солнце.

Дверь юрты атамана открыта. Катя стоит в проеме двери.

КАТЯ: Пойду проветрюсь, на Гнедом в степи поезжу…

СЕМЕНОВ: Ну-ну, давай, поразомнись. Морозец нынче легкий…

Копыта Гнедого выбивают из земли звон: чак-чак, чак-чак.

В старом тырлыке, по-мужски вдев ноги в стремена, пригибаясь к лошадиной гриве, Катя наметом несется по степи.

Она услышала звон копыт другой лошади не сразу. Кто-то скачет следом за ней – и так искусно, что аллюр погони попадает в такт с аллюром Гнедого.

Катя оборачивается. Кричит.

КАТЯ: Эй, кто это?!

Гнавшийся за ней уже скачет вровень с ней. Кони бегут рядом, бок о бок. Внезапно сильная рука обхватывает Катю за талию, притягивает к себе. Она поворачивает пылающее негодованием лицо. Ташур!

Ташур стремительно, на скаку, как в монгольской игре «догони девушку», целует Катю. Отрывается от нее, пришпоривает коня, скачет в дышащую белым солнечным морозом степь. Стук копыт затихает вдали.

Катины щеки пылают. Ее глаза горят негодованием. Она вытирает губы рукавицей. Трет их яростно, будто пытается стереть с губ поцелуй.

17.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Сколько бы ни было существ,

рождающихся из яйца,

рождающихся из утробы,

рождающихся из сырости,

мыслящих и немыслящих,

всех должен я привести в нирвану без остатка

и уничтожить их.

Солдат Осип Фуфачев моет поутру Катиного коня. Катя помогает солдату – подтаскивает нагретую воду из чана. От коня на морозе идет пар. Катя стоит с подоткнутой юбкой. Осип смущенно смотрит на ее стройные ноги.

ОСИП: А куда-й-то у нас пропадают люди из лагеря, слыхали каво-нить такое, Катерина Антоновна? Догадки у вас какие имеются ай нет?.. Исчезает народ православный, да и энтих, раскосых кошек, как корова языком слизывает – вот тебе и без вести пропал солдат, а боя-то нет! Чай, не на фронтах мы!.. отдыхаем покамест… Выжидаем... И добро бы в битве люди-то полегли!.. прям как хлебные крошки, их кто невидимый стряхнет… или - склюет... Вы каво про это все прикидываете, а, Катерина Антоновна?.. Может, сами слыхали каво…

КАТЯ: Не «каво», а «что», Осип. Ты говори правильно, пожалуйста.

ОСИП: Ну вот я и гутарю – каво вы слыхали про то, куда народ пропастится?..

КАТЯ: Думаешь, со мной Трифон Михайлович чем на сон грядущий делится?.. Да не разговариваем мы ни о чем!.. устает он… валится как сноп…

Осип треплет по холке коня.

ОСИП: А знаете, Катерина Антоновна, кто позавчера исчез?.. Нет?.. Алешка Мельников. Да и кому нужен, спрашивается, простой солдат?.. Вот я понимаю, Зданевич пропал, это да… тот хоть подпоручик, белая кость, кровь голубая… а Алешка… Кому спонадобился Алешка, бедняга, пес его разберет!..

Катя гладит морду коня. Кормит его хлебом с ладони.

КАТЯ: Мы все кому-то нужны, Осип. Спасибо, голубчик, ты чисто вымыл коня, хоть в Малахитовый зал, в Эрмитаж.

ОСИП: А каво ж такое, барышня, Имиташь?..

18.

Иуда Семенов нынче сам прибыл из Урги к барону. Низко поклонившись у открытого входа в командирскую юрту, он вошел. Барон махнул рукой; Бурдуковский закрыл над входом кожаный полог. Никто не слышал и не видел, что делается внутри юрты Великого цин-вана.

УНГЕРН: Я буду брать Ургу. Есть определенные действия, кроме военных, которые необходимо выполнить. Богдо-гэгэн спрятан сейчас с женой, с Эхе-дагини, во дворце на берегу Толы. Я хочу похитить его и его супругу и унести наверх, на гору Богдо-ул.

ИУДА: Что ж, разумно. Захватить владыку, чтобы захватчики вострепетали?

УНГЕРН: ахватить более чем владыку. Монголы свято верят, что на вершине Богдо-ула живет дух Чингисхана, и Будда иногда приходит к нему в гости.

ИУДА: Не совсем понимаю, Роман Федорович.

УНГЕРН: В таком случае ты глуп, Иуда.

ИУДА (передернулся от фамильярного «ты»): Возможно. Вы унесете властительных супругов на вершину Богдо-ула, и все, и монголы и китайцы, поймут, что их похитил и взял к себе сам Чингис? Или...

УНГЕРН (усмехается): Сам Будда, совершенно верно. А притворяешься гимназистом.

Унгерн сухо хохотнул, раскурил трубку. Иуда последовал его примеру. Они оба густо, нервно дымят, юрта вся наполняется сизым табачным туманом. Унгерн разогнал дым рукой, остро глянул на Иуду.

- Мой шпион в Пекине, Грегори... ты, кстати, знаешь его?..

Улыбка Иуды вместо ответа, так, кажется, принято на Востоке.

- Грегори считает, что в отношении китайцев это весьма мудрый ход. Здесь все построено на мифе, Иуда. На мифологии. А миф - это, запомни, самое живое, живучее, как кошка, создание из всех созданий на земле. Человек - это мумия. Миф - это живая плоть. Исполняя угрозу мифа, ты обретаешь жизнь вечную.

ИУДА (кривит лицо): Христианство наоборот.

УНГЕРН (разъяренно): В мире все наоборот, Иуда, ты хоть немного понял это?

ИУДА: Я понял, командир.

УНГЕРН: Не командир, а цин-ван, говорю тебе. Ты поможешь мне захватить царственных супругов?

ИУДА: Вы сомневаетесь?

УНГЕРН: А твои люди? Я знаю, что у тебя есть свои люди в Урге. Семенов мне намекнул. Не вздрагивай, я не против. Твое дело. Если тут пахнет предательством - я расстреляю тебя на месте. Я давно бы расстрелял тебя на месте, Иуда, если бы тут пахло предательством. Но ведь ты не предатель, Иуда, правда?

Унгерн смеется. Потом настает тишина.

ИУДА: Я не предатель.

УНГЕРН: Вот и хорошо. Скажи мне тогда, что ты думаешь об исчезновении людей из лагеря? Это происки китайцев? Или это монгольские разбойники орудуют? Ты знаешь, Иуда, я не верю в монголов-разбойников. Монголы - сакральная нация. Они бы не могли так поступать со мной. Кто так поступает со мной?! Кто, я тебя спрашиваю?!

ИУДА: Успокойтесь... цин-ван. Это не монголы. Это ваши враги, разумеется. У такого, как вы, не может не быть врагов. Вы же сами это знаете.

УНГЕРН: Да, я знаю. Сможете помочь мне? Отыскать убийц? Отловить их?.. Убийцу, ежели он - один?..

Если Иуда промедлит с ответом – он проиграл.

ИУДА (жестко): Я согласен. Но мне нужен помощник. Один из ваших солдат. Проворный, быстрый, смекалистый. И храбрый. Прежде всего – храбрый.

УНГЕРН: Возьми Фуфачева, он понятливый. Молодой мужик, казак, храбрый до отчаянности. Проверено. И оружием владеет хорошо, сноровисто. И в лошадях знает толк. На коне проберется по любому болоту, по трясине, над пропастью по горной опасной дороге, где никакое авто не пройдет.

ИУДА: Хорошо. Возьму, если рекомендуете.

УНГЕРН: Больше ничего, никого не нужно? Говори сразу.

Иуда внимательно смотрит в лицо Унгерну.

ИУДА: Ничего, Роман Федорович.

УНГЕРН: И оружия не надо?

ИУДА: Нет. Не надо. Оружия предостаточно.

УНГЕРН: Откуда же у тебя оружие? И где оно? В Урге?

ИУДА: В Урге. Поставки купца Носкова. Носков напрямую связан с англичанином Биттерманом, который и поставлял оружие прямо в Ургу, минуя красных, и в Японию. Из партий оружия, полученных через Биттермана, я лично отправил сюда, вам, в ставку, сто винтовок и семь пулеметов.

Унгерн с минуту глядит на Иуду неподвижными светлыми глазами. Потом улыбается.

УНГЕРН: А, это тот, Биттерман, да, да, помню, дьявол задери. Да, помню, конечно. По Чите еще помню. Пройдоха, английская собака, вислоухая легавая. Но дело знает туго. И ты тоже знаешь дело туго. И этого... Носкова... помню. Жулик, правда, и беспощаден, деньгу вытрясет из нищего на паперти. Монголы зовут его «орус шорт». Я тобой доволен, Иуда Михайлыч. Ты безупречен. Атаман не говорил мне, что это оружие ты передал.

ИУДА: Атаман правильно сделал. Сражаться с красными – это не мое личное дело. Это наше общее, святое дело.

Иуда возвращает барону столь же пристальный взгляд.

19.

Владыка Монголии Богдо-Гэгэн идет по темному коридору дворца в расшитых золотой нитью домашних туфлях. Многочисленные часы в комнатах и коридорах бьют одиннадцать, наслаивая удары и звоны друг на друга.

БОГДО-ГЭГЭН: Водка, водка... Выпить...

Перед ним мелькнула тень. Женская тень, в халате с широкими рукавами-крыльями.

- (Кричит). Это ты, Дондогдулам?!

Тень исчезает.

- Видения, я вижу видения. Это от водки?.. Это от прозрений великого ума, они все дураки, они не понимают. Я слепну, слепну, и мой тибетский врач, что поит меня отварами тибетских трав, горестно шепчет мне: «Владыка, о владыка, вы слепнете, вам нельзя принимать алкоголь». Пошел ты в Нижний Мир, бездарный врач, глупец, издеватель! Там, в комнате, за дверью, в конце коридора, - там стол с ножками в виде позолоченных львиных лап, над столом - висячий шкафчик с инкрустированной нефритом дверцей, за дверцей, в шкафчике, - бутылка алтайской водки. Из Иркутска по Кяхтинскому тракту верный Доржи привез. Доржи, верный мой лама…

Беззвучно крадется по коридору. Качается, ступает нетвердо. Смеется беззубое круглое лицо.

- Я хочу водки, водки. Дайте мне водки. Скорее. И я согреюсь. Тепло, покой. Вот что мне надо. Я устал от войн. От вечной Зимней Войны. Согрейте меня. Защитите меня. Убаюкайте. Я усну.

Он толкнул дверь. Вошел в комнату с высокими сводами. Тлеют сандаловые палочки. Всюду стоят граммофоны. Их цветки-раструбы, казалось ему, медленно поворачиваются к нему. На стенах висят китайские и монгольские гравюры, изображающие сцены совокупления.

Богдо-гэгэн щупает гравюру рукой. Хохочет беззвучно.

- Я стар, да, стар. Но мой уд жив. Я мужчина и умру мужчиной.

Наощупь он нашел ручку дверцы висячего шкафчика, рванул на себя. Нашарил початую бутылку. Откупорил. Нащупал на полке и хрустальную стопку. Наливает стопку - слепой, не пролил и капли, - поднимает, улыбаясь, и вливает себе в рот.

- Не четыре, а лишь три священных жидкости есть на земле: водка, семя и кровь. Я умел втягивать в себя выпущенное в любовницу семя - так, как губы втягивают из чашки горячее молоко. Это умеют немногие люди на земле, посвященные. Такие, как Унгерн. Унгерн... Он властный, он умный... Он знает, что такое Бог... Может быть, он поможет мне, старику... Может быть... Еще стопочку... еще... маленькую...

Богдо-гэгэн наливает, выпивает еще. Струйка водки течет у него по подбородку. Он утирает рот рукавом брусничного-алого, расшитого золотыми драконами дэли.

И звон, тягучий, страшный звон восстает, поднимается вокруг него. Это часы во всем дворце уже бьют полночь. Двенадцать раз. Сто, тысячу двенадцать раз.

КРУПНО: смеющееся, беззубое лицо Богдо-гэгэна, похожее на лик старой Луны.

20.

Казак Осип Фуфачев сидит около своей палатки и разглядывает диковинный нож.

ОСИП: Вот это находка так находка… Господи сил, да закреститься на месте и с него не сойти, вот это находочка, мать ее ети…

Вертит в руках нож. Рукоять ножа выточена в виде детородного члена.

Осип хрюкает в кулак.

- Фу ты, срамота какая! Бабу хочет кинжал, бабу… (Смеется смущенно). А это еще что такое? Ой-е-е-й-йа-а-а-а!..

Поворачивает нож – и на ослепительно блеснувшем под солнцем лезвии видна выточенная женская обнаженная фигура. Осип любуется нагой девушкой на лезвии. Подносит кинжал ближе к глазам. Кладет руку между ног, на ширинку.

- Ох и краля, а…

ОКРИК СЗАДИ: Ба-алуй!

Осип вскакивает, тяжело дышит. Одергивает гимнастерку.

ОСИП: Да я, вашбродь… Да я ничего, вашбродь!.. Это ничего, это я так…

ОФИЦЕР: Я покажу тебе «так»! Чтоб ни в коем разе!

ОСИП: Так точно, вашбродь!

Офицер уходит. Осип вздыхает, вноа вертит в руках нож.

- Да-а, эту вещицу надо бы Иуде Михалычу показать… И погон тоже… Там же, на берегу Толы, рядом с ножом и валялся…

Вытаскивает из кармана погон подпоручика. Тоже рассматривает.

21.

Рынок Захадыр в Урге.

Байкальские рыбаки кричат: «А вот омулька, омулька свежего кому!». Старухи-бурятки деревянными черпаками наливают мед в маленькие баночки. На лотках разложены куски баранины и конины, на их разрубах серебряной вышивкой блестят иглы инея. Бабы бойко торгуют янтарной ягодой-облепихой. Торговки мехом трясут на вздернутых руках шкурками соболей, белок, куниц. На прилавках белеет застывшее на морозе молоко. Раскосые монголы, сидя на снегу на корточках, продают позолоченные мандалы и фигурки медных Будд. У ворот рынка фыркают привязанные и стреноженные лошади, валяются в телегах пустые мешки и бочки, черными бульдожьими мордами презрительно глядят авто.

Семенов, Катя и Машка бродят по Захадыру. Машка останавливается перед лотком, рассматривает презрительно, мнет в руках репчатый лук, капусту.

МАШКА (надменно): Экая у вас капуста-то вялая! Больная, что ли?

ТОРГОВКА-МОНГОЛКА: Отыди, орус, не понимая!

РУССКАЯ БАБА (стоит за лотком рядом, насмешливо): А тебе что, мадама, с ножками кочан нужон, ай сейчас побежит?!..

Семенов, Машка и Катя покупают на рынке еду, складывают в сумки, загружают провизией багажник «лендровера».

СЕМЕНОВ(весело): Сударыни, а хотите, посидим в милейшем ресторанчике? Я знаю один поблизости… Мы все в степи да в степи… а вы, должно быть, соскучились и по развлечениям, вы ж у меня, - он покосился на размалеванную, как кукла, Машку с птичьими лапками морщин вокруг глаз, - молодые…

Семенов переводит взгляд на Катю. Катя улыбается. Кокетливо поправляет прядь волос под шапочкой.

КАТЯ: Не откажусь. Я давно не сидела в ресторане. А ты, Маша?

МАШКА (грубо): «Маша, Маша»!.. Я этими ресторанами наелась по горло. Певала я в них когда-то! Эх, бывали днит веселые… Идем, Триша, раз пригласил!

Быстро идут по хрустящему, залитому солнцем снегу, весело переговариваются, смеются. Не слышно, о чем они говорят: шум города заглушает их разговор. Останавливаются. Катя задирает голову. Рассматривает вывеску над головой – аляповатые позолоченные буквы:

РЕСТОРАЦIЯ

Отряхивают снег с шуб, входят внутрь. Улыбчивый, подобострастно кланяющийся лакей, благообразного вида старичок в зеленой, расшитой золотом ливрее, принимает у них верхнюю одежду.

ЛАКЕЙ: Сюда пожалуйте, господа хорошие.

Лакей стреляет в Машку глазами из-под белых бровей - будто бы знал ее, припомнил. Русский ресторанчик. Русская речь, русская музыка тихо доносится из зала – нежные переборы балалайки. Звучит песня «Ямщик, не гони лошадей». Катя, поправляя волосы, небрежно спрашивает мужа.

КАТЯ: Ты знаешь хозяина? Ты часто здесь бываешь?

Машка вспыхивает под дешевой сетчатой вуалькой. Растерянно смотрит на Семенова.

МАШКА (одними губами, беззвучно): Тришка, не говори ей, что ты именно здесь отловил меня…

СЕМЕНОВ (громко, нарочито громко, обращаясь к Кате): Часто. Здесь хорошо. Напоминает, - у него внезапно перехватывает горло, - Россию… «Яр», «Стрельну»…

Они садятся за стол. Клубы сизого табачного дыма вьются под потолком небольшого зальчика. На столах стоят массивные нефритовые пепельницы с рельефами, изображающими сплетенные в любви мужские и женские тела. Раскосый мальчик-официант, с белым полотенцем, перекинутым через запястье, вежливо склоняется перед ними. Сначала лепечет по-монгольски, потом нежно поет по-русски:

МАЛЬЧИК-ОФИЦИАНТ: Сьто зелаете, каспада? Есь холоси отвалная лыба, уха, есь икла, есь блинсики с иклой, есь ласстегай…

СЕМЕНОВ: Блинчики тащи! Три порции.

ОФИЦИАНТ: Сьто балин пить будет и балысни? Для балысни мозет быть сладкий вино, для каспадин…

СЕМЕНОВ (сердито): Для «каспадин» водку тащи, разумеется. Барышни, вы будете мадеру? Тащи и мадеру. Там разберемся.

ОФИЦИАНТ: Есь ессе, есьли каспадин зелает, коняк, сакэ, сладкий медовуха…

СЕМЕНОВ: Я сказал – мадеру! Знаю, как у вас готовят медовуху! Из-за стола не встанешь…

Официант-китаец уносится на кухню со всех ног. Невидимый балалаешник перестает тренькать «Ямщика». На маленькую сцену выходит певичка. Машка впивается в нее глазами.

МАШКА: А, Иринка, стерва… Мое место тепленькое сразу же заняла… Изгаляется тут сейчас, сопля… А петь-то, Федура, не умеет, не поет, а скрипит… Глотку-то хоть коньяком смажь, ты, профурсетка

СЕМЕНОВ (усмехаясь): Что, Маша, тряхнуть стариной захотелось? Валяй, тряхни. Вот допоет, и ты ступай… Ступай, ступай! Пока блюд ожидаем… споешь что-нибудь душевное. И Катя тебя послушает…

Машка вскакивает, лягнув стул ногой. На нее оглядываются.

Катя наблюдает за публикой. Дамы одеты не слишком роскошно, но с претензией на изысканность: черные короткие платья а ля Коко Шанель, черные перчатки, длинные пахитоски в зубах, длинные висячие серьги до плеч, алмазы на груди – настоящие или стразы?

Машка идет к сцене между столиков. Среди русского бормотанья публики за столами звучит торопливая английская речь.

Машка взбирается на сцену. Нагло подходит к рампе. Певичка изумленно глядит на нее.

ПЕВИЧКА: Ой, гляди ж ты, живая, Манька… А мы тебя уж тут похоронили!..

Машка, вдруг выбив каблуками быструю наглую чечетку, подбегает к самому краю сцены.

МАШКА (громко поет, почти кричит, со сцены в зал): Ах, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!

Оркестр подхватывает знакомый мотив. Семенов азартно хлопал в ладоши.

СЕМЕНОВ: Ну, Машка!.. Ну, сукина дочь!.. Вот вытворяет!..

Машка отплясывает на сцене канкан, задирает ноги выше головы.

Семенов оглядывается. Сжимает Катину руку.

СЕМЕНОВ: Гляди-ка, вот это да, Иуда пожаловал… Собственной персоной…

Катя заливается краской. Иуда идет между столами. Подходит к Семенову и Кате.

ИУДА: Рад видеть вас здесь. (Кланяется). Трифон, ты уже заказал еду? А то я угощаю…

СЕМЕНОВ: Да вон несут уже, не хлопочи, братец, - Расстегивает пуговицу мундира. Кивает китайцу-официанту: - Мерси боку, ходя!

Официант расставляет на столе блюда. Красная икра аппетитно поблескивает на горках блинов. Официант услужливо откупоривает бутылку мадеры.

- Ух, Иудушка, просто слюнки текут! Там-то, в лагере, отвыкаешь от такого… цивильного… Какими судьбами здесь, у Сытина? Жалуешь Ивана Андреича? Или он тебя?..

ИУДА: Да низачем. Просто отдохнуть пришел от мерзкой суеты. Все гибнет, все разваливается, брат. И мы – не иголки с нитками, чтобы сшивать прорехи. Ступай, голубчик, я сам даме налью. – Иуда отсылает официанта, наливает Кате в рюмку темно-вишневой мадеры. Себе и брату – водки. – А это чей пустой прибор?

СЕМЕНОВ: Не узнаешь? (Кивает на сцену). Это же Машка! Глянь, как пляшет, оторва! Залюбуешься…

ИУДА: И ей нальем. Ну что ж, дорогие родные, ваше драгоценное здоровье!

Сдвигают рюмки. Раздается хрустальный звон.

КАТЯ (улыбаясь): Ваше здоровье, Иуда Михайлович!

Выпили. Трифон ложкой кладет на блин икру, сворачивает блин трубочкой, смачно ест. Иуда кого-то высматривает глазами в зале. Кажется, он увидел того, кого искал. Высокий, длинный человек в черном светском смокинге, в пенсне в позолоченной оправе, седой, с залысинами, с гладким, будто отполированным, непроницаемым лицом, сидит за столиком поблизости, один, потягивает белое вино из высокого бокала. Человек в смокинге замечает Иуду. Оба молча переглядывает.

Иуда быстро поворачивается к Кате. Семенов налегает на блины, разливал по рюмкам мадеру.

Машка заканчивает пляску. Кланяется публике. Ей кричат: «Бис, браво!» Она спускается со сцены, вытирая пот со лба и лица ладонью, подходит к столу.

МАШКА: Ух, утомилась… Ага, Иудушка Михалыч пожаловали! Наше вам почтенье! Рады, рады!.. Как ваши делишки в этой несносной Урге? Проклятущий городок, я вам скажу, мужики… Ни выпить прилично, ни закусить… Это разве икра? Это ж не икра, а красное говно! Вот в «Стрельне», бывалочи, икру так икру подавали… а на Сахалине!..

ИУДА (спокойно, намазывая хлеб маслом): : Ты на Сахалине, матушка, что ж, каторгу отбывала, что ли?

МАШКА: Еще поговори так со мной! «Каторгу»! Я тебе такую каторгу покажу…

СЕМЕНОВ: Не трогай ее, Иуда. (Вытирает рот салфеткой). Пусть брешет что желает. Каточек, не остыли блины?.. а то я их в рожу официанту вывалю…

КАТЯ: Нет, дорогой, не остыли.

Смотрит на Иуду. Иуда смотрит на нее.

- Извините, господа, мне надо отлучиться на минуточку…

Катя встает, бросает салфетку на стол.

Оркестр играет «Очи черные, очи жгучие». Захмелевшая эмигрантская публика хохочет, курит.

Катя, не слишком твердо ступая после двух выпитых рюмок мадеры, идет в дамскую комнату. Там тоже накурено. Коротко, под мальчика, стриженная дама, пальцы в массивных серебряных перстнях, курит пахитоску. Катя, стесняясь, просит у дамы закурить.

ДАМА В ПЕРСТНЯХ: Пахитоску не могу, мадмуазель… - Видит на пальце у Кати золотое кольцо. - Простите, мадам, а вот сигаретка найдется… Прошу огоньку…

Катя прикуривает и кашляет. Дама в серебряных кольцах насмешливо косится на нее.

ДАМА В ПЕРСТНЯХ: Первый раз, мадам, затягиваетесь?.. Любовник, небось, бросил?.. Плюньте, к чертям пошлите его… в ваши ли годы скорбеть… в Урге полно кобелей…

КАТЯ: Нет, это я бросила его.

Выходит из дамской комнаты, резко швырнув недокуренную сигарету в чугунную урну.

При входе в зал сталкивается с холеным седым господином в пенсне, с залысинами, в церемонном галстуке-бабочке. Глаз господина не видно за блестевшими стеклами пенсне. Господин предупредительно берет Катю за локоть.

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Простите, мадам… Но вы знаете, горе, какое горе…

КАТЯ: Нет, не знаю…

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Вы знаете, сударыня, что вчера наши войска, после упорных боев, с большими потерями… с боль-ши-ми потерями!.. оставили Спасск?.. Теперь Владивосток – наш последний, увы, последний оплот на Востоке… Боже, что будет, если красные будут брать Владивосток… что начнется… Как ваше имя, прелестное созданье?..

КАТЯ: Катерина Антоновна.

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Очаровательно. Катишь… Китти?.. ах, просто Катя… А я Александр Разумовский. Александр Иваныч, ежели по батюшке. Не присядете хоть на несколько минуточек за мой столик?.. Я здесь один… (Разводит руками). А услышал русскую речь, да и задрожал, представьте, как пес на охоте... вот еще одни русские… ну, мы-то теперь скоро окажемся под Унгерном, русских прибывает… а то, знаете, душенька, с тоски тут, в Азии, умереть можно…

Катя подсаживается за столик Разумовского. Разумовский наливает ей вина. Катя делает знак Семенову: не волуйся, все в порядке. Семенов, через столы, мрачно глядит на нее.

- Хотите, Катерина Антоновна, я вам нечто удивительное покажу? Нечто очень романическое… и печальное, м-да-с, печальное…

Порылся в кармане. Вынул фотографию. Катя рассматривает ее. На фотографии – печальная молодая женщина, монголка или китаянка, изящная, похожая на фарфоровую статуэтку.

КАТЯ: Кто это?

Катя гладит пальцем бархатистую коричневую бумагу.

РАЗУМОВСКИЙ: Это несчастная жена нашего тирана, нашего чудовища… нашего знаменитого Романа Федоровича, будь он проклят, душегубец… а еще прикрывается святыми словами: за Царя, за отечество!.. глупости все это… Унгерн под Ургой стоит… ну да недолго простоит, хоть вся Монголия ползет к нему на брюхе, а теперь еще и Китай, и Японию ему в союзники прочат. А это жена его… Китайская принцесса.

КАТЯ: Но… У барона нет никакой жены! В лагере Унгерна, по крайней мере, ее нет!

Острый взгляд из-под блесткого пенсне.

РАЗУМОВСКИЙ: Вы из окружения Унгерна?

КАТЯ: Да. Я супруга атамана Семенова.

РАЗУМОВСКИЙ: Вы недавно, видимо, приехали в Монголию из России, по вас видно. Китайскую принцессу Ли Вэй, в крещении Елену Павловну, убили. Ее убили недавно. Она уже жила одна, в собственном доме в Урге, недалеко от дворца Богдо-гэгэна. Унгерн дал ей развод.

КАТЯ: Кто же убил бедняжку? Так красива…

РАЗУМОВСКИЙ: О да, Елена Павловна была красива, как нефритовая статуэтка Белой Тары в алтаре в Да-хурэ.

Разумовский щелкает пальцем по золотому портсигару, закуривает. Катя наклоняет голову.

Кто убил? Неизвестно. А вы, поскольку вы живете в лагере, разве не знаете? Разговоры… слухи… сведения просачиваются в дырки, в щели…

КАТЯ: Я никогда не верю слухам.

РАЗУМОВСКИЙ: Это похвально.

КАТЯ: Простите. Меня ждет муж. Может, увидимся еще.

Встает, подходит к столу к Семенову , Машке и Иуде. Садится. Иуда поднимает рюмку, пристально глядит на Катю. Она протягивает свою рюмку, и обе рюмки, столкнувшись, издают нежный звон.

Благодарю. Вы очень любезны.

Иуда, не отрываясь, глядит, как Катя пьет свою рюмку до дна.

Трапеза окончена. Все встают. Семенов надевает на Машку лисий зипун, Иуда на Катю – шубку. Они выходят на заснеженную улицу. Колючий снег бьет в лицо. Катя, кутаясь в ангорский платок, поддетый под куничьей шапкой по-сибирски, говорит Семенову.

КАТЯ: Я пойду к авто скорее, ладно? Холодно. До свиданья, Иуда Михайлович.

ИУДА: До свиданья, Катерина Антоновна.

Она быстро, мелкими шажками, как козочка, бежит к «лендроверу». Приседает на корточки, зачерпывает из сугроба рукой в перчатке искрящийся чистый снег. Подносит ко рту. Кусает, вбирает губами.

КАТЯ: Снег, какой ты вкусный, снег.

Прижимает снежный ком к горящей щеке. Из тьмы доносится гнусавый голос:

• Эмегельчин ээрен… эмегельчин ээрен…

Из темноты выступает раскосый человек в островерхой меховой шапочке. На его плече сидит, вцепившись когтями в зимний монгольский тулуп - тырлык, сине-красный попугай.

КАТЯ: Кто вы?.. отойдите…

Попугай раскрывает клюв и гнусаво изрекает.

ПОПУГАЙ: Ээр-рен… Эмегельчин ээрен… (По-русски, грубо). Кар-рачун тебе, дур-рак…

МОНГОЛ (хрипло): Гасрын, птичка, не бойся. Видишь, как тебя боятся. И вы успокойтесь… Катерина Антоновна.

КАТЯ: Откуда вы знаете, как меня зовут?!

МОНГОЛ: В дивизии все знают, как вас зовут.

Катя щурится, пытается рассмотреть, кто это. Монгол, с говорящим попугаем на плече, отступает во тьму. Из темноты слышится лошадиное ржанье.

22.

Четверо мужчин сидят в полутемной комнате. Над их головами вьется табачный дым.

Ноч. В окно смотрит Луна.

Негромкий разговор.

- Колчак был чересчур интеллигентен. Нам не нужен сладкий зефир и булки с изюмом от Филиппова. Нам нужна твердая рука. Но... Унгерн чересчур...

- ...жесток.

- Жесток? Это мягко сказано, поручик. Барон не просто жесток. Барон - сумасшедший. Его место в клинике.

- Вы правы. Я вижу его каждый день и могу подтвердить это умозаключение, Александр Иваныч. Это точный диагноз. Беда в том, что почти все вожди... деспоты, тираны... в той или иной мере обладали подобной патологией. И наш век...

- Вы хотите сказать, что наш век будет богат на такой урожай?..

- Не то слово. Барон - это цветочки. Помяните мое слово, бесчеловечие расцветет вскорости таким пышным цветом, что... Что нам всем, людям, худо станет, так худо... Ох, завоем...

• Хомо хомини люпус эст, не так ли, мистер Биттерман? Трагедия в любую минуту может обратиться в фарс - видите ли, мы так в России любим... это наш, экскьюз ми, национальный обычай?.. I am sorry...

Тот, кого назвали Биттерманом, вынимает изо рта трубку. Выдыхает клубы дыма. Усмехается.

БИТТЕРМАН: Ваша страна - страна волков, мне это давно известно. Хотя, я знаю, Унгерн называл Колчака - «герцог». Очень изысканно... вежливо, на мой взгляд.

ПОРУЧИК: Издевательство, не более того. Мы слишком отвлеклись, господа. Вернемся к нашим важностям. Я ознакомлен с идеями не только барона, но и его правой руки - атамана Семенова. Семенов хочет, на мой взгляд, невозможного. Он хочет, чтобы между Китаем и Россией образовалось отдельное государство. И это государство будет выполнять роль занавеса... щита... между...

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Между, между… Барон, собака, противоречит сам себе. Он то брешет о защите России от кровожадного Китая, то хочет родить огромную Азиатскую империю, где Китай будет основой основ... то кричит об интересах России, то кивает и подмигивает Японии, потому что это ведь в Японии давненько вынашивают планы паназиатства! А барон, и Семенов, и иже с ними думают - это они, черт задери, открыли азиатскую Америку!

БИТТЕРМАН: У барона вся мечта - сделать Азию единой империей. И самому стать императором.

ПОРУЧИК: Императором! Вечная песня. Кто только ни хотел стать императором Поднебесной. Императором великого Рима. Императором всея Руси. Императором Великой Степи. Императором...

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: ...собственной задницы. Возрождение державы Чингисхана? Связи с ламством? Барон, как полный идиот, возит с собою повсюду лам. Он нанял их. Он дорого платит им. Он советуется с ними. Он без них не поест, не попьет. В бой не выступит. Они у него вроде личных гадалок.

БИТТЕРМАН: Господа, а вам отведено какое-никакое место в грядущей великой Азиатской империи? Или вы так... пешки... стропила?.. Здание возведут, а вас снесут... и сожгут?..

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Мы собрались здесь именно для того, как вы догадались, мистер Биттерман, чтобы решить, какое место мы все будем занимать в грядущем здании иной империи, которую.мы, с Божьей помощью, построим сами... без этих... чингизидов... без Семенова и без Унгерна.

БИТТЕРМАН (задумчиво): Без Семенова и без Унгерна, так. Сами. Понятно. Как вы считаете, кто победит в России? Белые или красные? Только быстро отвечайте. Не думая. Быстро!

Молчание. Луна глядит в окно.

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Только не «независимое монгольское государство», ха-ха. Плевать на все. Плевать на них. Мы должны выстроить невидимое здание нашего спасения здесь. В этом убежище. В этом восточном урочище. В этом урмане. В этих, да, в этих бескрайних тоскливых степях. Поймите же наконец! Вы! Глупцы! Все равно, кто там победит. Здесь мы всегда будем внутри покоя. Здесь и власть будет красна. И принесет удовлетворение. И радость. И...

ПОРУЧИК: Внутри иллюзии покоя, пардонне муа, Александр Иваныч. Я в марте сего года сопровождал атамана Семенова на бронепоезде «Атаман», в блиндированном салон-вагоне, во Владивосток, чтобы нанести визит полковнику Барроу.

БИТТЕРМАН: Полковник Барроу?..

Втягивает из трубки дым.

ПОРУЧИК: Начальник разведки американского экспедиционного корпуса. Атаман вручил ему декларацию о независимости Монголии. А еще письмо. Достаточно весомое письмецо. На имя президента Вильсона... и подписанное премьер-министром Даурского правительства Нэйсэ-гэгэном. И что вы думаете? Барроу вернул оба документа Трифону Михайловичу ничтоже сумняшеся. Его уже кто-то настроил...

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Ему приказали, поручик.

ПОРУЧИК (пожимает плечами): Возможно. Скорей всего. Японцы отнеслись очень осторожно к нашему бравому атаману. Я видел все своими глазами. Они врали нам, что признают нас. Они глядели в сторону, как лисы. Они сделали ставку не на Семенова, не на Унгерна: на китайчонка, на Чжан Цзо-лина, на китайских генералов. Японцы повисли на одном конце коромысла, китайцы - на другом. И коромысло предлагали взять на плечи Семенову.

ЧЕТВЕРТЫЙ СОБЕСЕДНИК: Вот собаки!

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: Если Унгерн возьмет Ургу - наши действия?..

Молчание. Морозные узоры на стекле окна. Отвечает четвертый собеседник, тот, что сидит ближе к окну.

ЧЕТВЕРТЫЙ СОБЕСЕДНИК: Мои действия? Я дам вам денег. Много денег, дураки. Чтобы вы купили оружия. Много оружия. Вашего собственного оружия. Не для барона. Для того, чтобы в любой момент убрать его. Вы думаете, с ним много людей? Дудки. Шиш вам. Копни каждого - столько жалоб повалится, столько... как из рога изобилия... Всем он насолил.

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ: А у вас действительно много денег, Носков?

Четвертый собеседник вдруг захохотал. Хохочет долго и с наслаждением. Достает из кармана платок, вытирает глаза и усы.

НОСКОВ: У меня-а-а?.. Денег?!.. Да куры не клюют, милейший Александр Иваныч! Не знаю, куда и девать!.. Я же скупщик пушнины... со всей Сибири, надо вам признаться... со всего Севера, со всего Востока, из Эвенкии, из Уйгурии, с низовьев Енисея, с Джугджура ко мне охотники пушнину везут... купчишки дуром тащат... возами, телегами... ибо я дорого плачу... по их нищим жалким меркам - дорого плачу!.. щедро!.. А перепродаю - ну-у-у... втридорога!.. Вдесятеро, в тридцать, в сто раз дороже! Я - царь рухляди! Я - царь рынка! Я не только весь Захадыр куплю - я всю Сибирь с потрохами куплю! Я вашего старого хамелеона Богдо-гэгэна со всеми его дворцами куплю! У меня полсостояния - в Лондонском банке... а еще половина - не скажу где... а вы еще сомневаетесь?!.. Вопросы мне задаете, кумекаете, что да к чему?!.. Биттерман недаром меня доверенным лицом держит здесь, в Азии... Ну, Биттерман, жирная рожа, что молчишь!.. Я ж твой главный резидент!.. А вон они… (Кивает головой на поручика и на господина в пенсне). Они не верят, что я на мешках долларов твоих дерьмовых сижу - и китайских, и американских, на мешках твоих фунтов вшивых аглицких, на мешках якутских драгоценных алмазиков, камешков рассыпчатых!.. Глазам больно, как сияют... Ежели я вдруг все свои шкурки да все свои камешки чохом захочу продать - на европейском ли рынке, в Новом ли Свете, в Шанхае ли, да где хошь!.. - я ж получу такие прибыли, такие... все ваши Форды, все ваши Гордоны, все ваши, мать ети, Рокфеллеры подохнут, как клопы!.. как клопы, говорю, от мороза дохнут, как загнутся и они... а я, я, купец Ефим Носков, останусь!.. Один останусь в целом мире! На всю Сибирюшку! На Азию всю! А вы... еще лепечете каво-то!..

ГОСПОДИН В ПЕНСНЕ (презрительно): «Каво-то». Не грех бы сначала грамотно говорить научиться.

НОСКОВ: Я сам знаю, как мне говорить! И с кем.

Господин в пенсне – это Разумовский – смотрит на настенные часы. Медный маятник ходит туда-сюда.

РАЗУМОВСКИЙ (бормочет себе под нос): Лишь однажды часики остановились… Когда мы сюда эту китаянку привезли, Ли Вэй… Выкуп за нее хотели, все же особа знатного роду... Да плохо стерегли, украли девочку у нас из-под носа... Как лепетала, бедняжка: все равно я его жена, хоть убейте меня, хоть повесьте, я была его женой и буду его женой, хоть он и выгнал меня!.. Ах, барон, подлец... (Очнувшись). Не желаете ли чайку, господа?

НОСКОВ (мрачно): Водки лучше налей, скупердяй. И рыбкой хорошей закусить.

23.

Семенов, Катя и Машка едут в авто по ночной зимней Урге.

Катя кутается в ангорский платок.

Машка дремлет, свесив голову.

СЕМЕНОВ: Каточек, приедем, нарвешь мне полыни на бугре, что на запад от лагеря?.. Хочу заварить чай не с «верблюжьим хвостом» – с полынью… Тоска, тоска

КАТЯ (косится на Машку, горько): Что ж ты своей походной женке хорошую шубу не спроворишь, муженек? В отрепьях ходит, как шалава с панели… Хочешь сказать, что я тут у тебя тоже так буду щеголять?..

Даезжают до лагеря. Вылезают из авто. Семенов берет спящую Машку на руки. Катя горько глядит на них. Семенов несет пьяную спящую Машку к ее юрте. Оглядывается на неподвижно стоящую Катю.

СЕМЕНОВ: Что надулась?.. Не бойся, у Машки не останусь. Не к ней под бочок подкачусь... к тебе... (Нехорошо, по-волчьи скалится). Так сбегай за полынью, женка, а?.. хоть два хвостика сорви, там ветром снег раздуло… это ж рядом, на бугре...

Катя безропотно поворачивается. Идет за лагерь, на бугор. Рвет сухие листья полыни.

Внезапно у ее уха – свист.

Свист стрелы.

Катя застывает от ужаса. Стоит, ждет. Ждет смерти.

Ее колени слабеют. Она, с зажатыми в руках пучками полыни, садится в снег.

Больше никто не стреляет. Тихо в морозной ночи. Ярко светят звезды над головой.

И тогда Катя вскакивает и бежит. Бежит стремительно.

Влетает в юрту как умалишенная. Семенов изумленно глядит на нее.

СЕМЕНОВ: Катька! Да что с тобой! (Подходит, обнимает ее крепко). Случилось что?!

КАТЯ (задыхаясь): Твоя Машка… стреляет из лука?..

Семенов стаскивает шубу у Кати с плеч. Усаживает перед очагом. Вынимает у нее из рук полынные ветки.

СЕМЕНОВ: Успокойся Христа ради. Согрейся. Машка не стреляет из лука. Ну, она же не охотница-монголка!

КАТЯ: Кто-то хотел меня убить, Тришенька.

Мелко дрожит. Прячет голову у Семенова на груди. Огонь в очаге горит ярко, жарко.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Ушел к Будде мой нож. Ухитрился я его потерять. Кто его нашел? Разве это сейчас узнаешь? Я сам выточил на нем, узнав древнюю технику тайной насечки на металле, Ее, голую.

Она приехала. Она.

Как часто я грезил Ею по ночам! Я умирал, я вожделел Ее.

Я выточил Ее на лезвии ножа-пурба, не зная Ее.

Я был точен как никто. Я сам не ожидал, что так получится.

Значит, я пророк? Я предсказатель своей судьбы?

Может быть, я могу предсказывать и чужие судьбы?

Я воображал Ее, а Она оказалась живой и настоящей.

24.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Алмаз, зажатый в кулаке,

ранит не руку, а сердце.

Джа-лама, монгольский герой, сидит в кресле у себя во дворце. Входит его верный цэрик Максаржав.

МАКСАРЖАВ: Господин отдыхает?.. может быть, сделать жирный хурч, может, повелеть приготовить свежие поозы с бараниной?..

Джа-лама медленно поворачивает голову.

ДЖА-ЛАМА: Приготовь поозы, Максаржав. И... в моем кабинете... на столе... стоит бутылка, оплетенная лозой. Там сакэ. Настоящее японское сакэ. Его привез эта сволочь Биттерман. Принеси сакэ и горячие поозы в юрту. Я сейчас уйду отсюда. Я не могу здесь, в крепости, есть и пить. Я, как истый монгол, должен делать это в юрте. Разделишь со мной трапезу?

МАКСАРЖАВ: Да, господин.

ДЖА-ЛАМА: Не было известий от Унгерна?

МАКСАРЖАВ: Были известия от Семенова, господин.

ДЖА-ЛАМА: От какого? От Трифона?

МАКСАРЖАВ: От Иуды, господин.

ДЖА-ЛАМА: Каковы известия?

МАКСАРЖАВ: Готовится штурм Урги, господин.

Джа-лама пожимает плечами.

ДЖА-ЛАМА: Меня хотят подключить к этой акции?

МАКСАРЖАВ: Иуда Семенов через своего посланника просил передать вам, господин, что штурм будет происходить без вашего обязательного участия, только если вы сами пожелаете прийти на подмогу. В Урге организованы тубуты.

ДЖА-ЛАМА: А, тибетцы?..

МАКСАРЖАВ: Их колония вблизи Захадыра. Их много. Они ненавидят китайцев. Над ними вызвался начальствовать человек недалекий, но полный священного огня, жестокий, по слухам, и молодой. Это один из палачей Унгерна, бурят Тубанов. Он организовал тубутов, уже существует Тибетская сотня. Группа заговорщиков, переодетых ламами, должна проникнуть в резиденцию Богдо-гэгэна через Святые ворота. Богдо-гэгэн и его божественная супруга будут похищены и унесены на вершину Богдо-ула.

ДЖА-ЛАМА: Откуда Иуда знает все это? От брата?

МАКСАРЖАВ: Иуда знает все это от самого Унгерна. Это известия достоверные.

ДЖА-ЛАМА: Две рыбы должны соединиться мордами и хвостами, чтобы внутри них образовался тройной знак Небесной Войны.

Джа-лама встает с кресла, кладет руку на поясницу, морщится от боли.

МАКСАРЖАВ: И живого Будды, господин.

ДЖА-ЛАМА: Верно, Максаржав. Иди распорядись насчет ужина. И про сакэ не забудь.

Максаржав удаляется. Джа-лама расстегивает темно-зеленое дэли, с пришитой к широким рукавам золотой тесьмой, с отороченными золотом отворотами воротника. Зло срывает с головы платок. Растирает рукой голую голову. Через бритое темя, разделяя череп надвое, пролегает страшный, уродливый шрам.

Джа-лама спускается по лестнице, по каменным грубым ступеням, вниз, во двор. Одинокий огонь горит на угловой башне. Скоро утро.

Джа-лама вперевалку подходит к замерзшему озерцу. Пешня лежит тут же, на берегу. Он берет ее, легко раскалывает наледь. Черная вода брызжет поверх прозрачной пластины льда. Он медленно раздевается, кидая одежду на снег. Беззвучно читает мантру. Прыгает в прорубь.

Он, нырнув с головой, выплывает, отфыркивается. Цепляется руками за осколочно-острую закраину льда. Восходит солнце, Джа-лама жмурится, плавая в проруби, от солнечного света.

25.

КРУПНО: лицо Унгерна. Он курит трубку.

Закрывает глаза. Вспоминает свою свадьбу с китайской принцессой Ли Вэй, в крещении Еленой Павловной.

НАПЛЫВОМ: тихий звон. Длинные шелковые одежды струящиеся по полу. Гудение труб, визги дудок. Алый, белый, ярко-розовый шелк. Благовонный дым медленно, сонно поднимается к потолку. На Ли Вэй – европейская фата. Жених Унгерн стоит рядом с ней, и их обоих обволакивает синий призрачный дым. У Ли Вэй в ушах, на тоненьких серебряных ниточках, качаются под дуновениями храмового сквозняка две розовые жемчужины. Унгерн оборачивается к ней. Двумя пальцами поднимает жемчужину за серебряную ниточку и подносит к ее губам. Тыкает жемчуг ей в губы. Ждет. Глядит круглыми безумными глазами. Ли Вэй раздвигает губы. Унгерн кладет жемчужину ей на нижнюю губу. Она прижимает ее верхней. Он гладит ей пальцем подбородок. Усмехается.

Ли Вэй так и стоит - с жемчугом в губах, - и это странно, унизительно и страшно. Визжат китайские свадебные дудки. Унгерн смотрит на ламу, совершающего обряд.

НАПЛЫВОМ: каменные плиты. В плитах – круглые отверстия. В отверстиях – человеческие лица. Страдальчески искривленные, беззвучно вопящие, отрешенные. Раскосок женское лицо в отверстии. Чья-то рука сует в отверстие ложку с медом. Женщина отворачивается, с ненавистью плюет. Ложка снова тычется ей в губы, в зубы. Видно, что женщина очень голодна, лицо исхудалое, щеки ввалились. Она, глядя ненавидящими глазами, ловит ртом ложку с медом и жадно глотает мед.

Кусает золоченый черенок ложки. Кричит:

- Еще! Дай еще! Еще!

Над ее лицом во тьме пещеры горит огонь. Тот, кто кормит ее медом, держит над ней горящий факел. Горит связка сандаловых прутьев. Слышен треск горящих ветвей.

Она видит перед собой только ложку. Только золоченую ложку с витой ручкой.

Слышит тихий смех.

Огонь горит. Сандаловые ветки трещат.

Сполохи пламени ходят по изможденному женскому лицу.

26.

Казак Никола Рыбаков трет рукой, кулаком впалую, поросшую седыми волосами грудь под расстегнутой рубахой.

РЫБАКОВ: Э-э-эх… житуха, житуха… Пропасть ты одна, а не житуха… Да, Николка, штой-то мало от тебя толку… Пойти, што ль, иголку с ниткой у Мишки Еремина спросить?.. чай, дрыхнет небось… а у Федьки там, у Федьки-то наверняка в сундучке чекушка припрятана… он меня завсегда угостит… а то сердце не стучит, не тянет мотор…

Рыбаков, прихрамывая, щурясь на яркое зимнее солнце, ковыляет к палатке, где живут трое солдат: старик Михайло Еремин, бравый молодец Осип Фуфачев и иркутский казак Федор Крюков.

У палатки, греясь на обманчивом зимнем солнце, сидит в расстегнутой кацавейке старик Еремин, штопает гимнастерку, медленно вонзая сапожную длинную толстую иглу в потертую ткань и медленно выдергивая нитку.

РЫБАКОВ: Здорово живешь, Михал Палыч! Фуфачев-то тута?..

ЕРЕМИН: Да ить давеча был тута, убег куды-то, пес разберет… Пошто он тебе сдался?.. Со мной погутарь…

РЫБАКОВ: С тобой об этом несподручно. У нас с Фуфачевым делишки завязались совместные. Он мне нужон. Слышь, Михал Палыч... (Смущенно опускает глаза). ты вот штопаешь… мне к рубахе пуговицы не пришпандоришь?.. да локотки бы подштопать…

ЕРЕМИН: Ну, Микола Евграфыч, я ж тебе не баба, чтобы твои просьбишки исполнять. Сам давай-ка потрудись! А ить зачем тебе Фуфачев? Коль не секрет, конешно…

Рыбаков вздыхает.

РЫБАКОВ: Не секрет. Оська похитителя наших людей ловит. И меня подрядил помогнуть ему. Они с Иудой Михалычем, атамановым братом, этим делом занялись.

ЕРЕМИН: Опасное это дело.

РЫБАКОВ: Да ведь не опасней, чем ежели вот тебя следующего возьмут да умыкнут. А слухи ходят... (Наклоняется поближе к Еремину). Слухи ходят такие… что тут гдей-то, поблизости лагеря, монгольское капище в скалах… и там, вот те крест православный, все мертвяки лежат!.. и наши вроде бы, пропавшие, тоже там…

Еремин молча перегрызает нить зубами.

Из-за палатки вывернулся мальчонка, Васька Хлыбов.

РЫБАКОВ: Васька, а ну брысь отседа! Что подслушиваешь?

ВАСЬКА: Я все слыхал, дядь Коля, ну все-все…

РЫБАКОВ: А ежели все слыхал – давай помогни тоже! Ты ночами ничего тут не замечаешь в лагере подозрительного? Дрыхнешь спокойно?..

ВАСЬКА: Не очень, дядь Коля. (Засовывает палец в нос, сплевывает на снег). Кто-то на конях все время куда-то снаряжается. Ночью-то у нас ведь кто спит, а кто и нет. К командиру вон из Урги все время шастают, шастают… разные людишки, так и прут… Важный у нас командир-то, знаменитый. Лучше царя! (Свистит в дыру от зуба). Да он будет царем, еще как будет!

РЫБАКОВ: Какой царь, что озоруешь! На лошадях, говоришь, гарцуют?.. Так это в порядке вещей. А так, чтоб подозрительное што… ну, крики там, стоны… вроде как убивают кого… не слыхал?.. Или силком тащат кого… такого не слыхивал?..

ВАСЬКА: Силком?.. (Хитро глядит на Рыбакова. Хихикает). Из Машкиной юрты вопли доносятся иной раз ночью, ага… ее ктой-то – точно, силком… а может, и по доброй воле…

РЫБАКОВ: Цыть! Сгинь. Щас как размажу в лепешку…

Васька убегает со всех ног. Рыбаков пригибается, заходит в палатку.

На полу палатки, в жестяной миске, горит темно-желтая восковая свеча. Федор Крюков сидит, как китайский писец, скрестив ноги. На коленях у него лежит толстая доска, на доске – листы бумаги, перед ним на разложенных шкурах стоит чернильница. Федор сосредоточенно пишет. Рыбаков, чтобы не испугать его, вежливо кашляет. Федор вздрагивает и отрывает глаза от рукописи.

КРЮКОВ (мрачно): Ну што, с чем пожаловал? Не мешай. Важное пишу. Библия моя сама вперед катится. А ты с чепухой какой приволокся, Николка, али с чем?..

РЫБАКОВ: Да ни с чем эдаким, а это… ну... для поднятия моих казацких сил… помнится, у тебя чекушка была, ты ж приберег… сказал: до первых холодов… вот они и пришли…

Крюков сердито смотрит на Рыбакова. Откладывает доску с исчерканным листом, шарит в котомке. Извлекает ртутно-прозрачную чекушку.

КРЮКОВ: Совратил, змей. Из горла аль нальем во что?..

РЫБАКОВ: Давай из горла. По-быстрому. Штоб не увидал никто. Ежели кто заметит, барону донесет – не миновать нам китайской палки. Ташур их сам вытачивает, с желобками… умелец…

Крюков отдирает затычку, глотает, протягивает бутылку Рыбакову. Казак выпивает, утирает усы, блаженно жмурится.

РЫБАКОВ: Полегчало. Благодарствую. На, спрячь. Храни как зеницу ока. Еще приложимся.

КРЮКОВ: Приложимся. (Прячет бутылку в котомку). С чем пожаловал, коли сурьезно?

РЫБАКОВ: Осип мне нужон. Пока поджидаю его – дай почитать, што корябаешь. Любопытство меня берет.

Крюков с сомнением глядит на казака. Берет лист, протягивает.

КРЮКОВ: На… читай.

РЫБАКОВ (читает вслух, запинаясь): «Унгерн же и мужи его, солдаты славные, собрашася, и ополчишася во удоли синяго озера Байкал, а опосля и реки Селенги, а опосля во удоли Улясутая, а опосля того и во удоли самого славного града, Урга называемого, и устрояхуся на брань противу иноплеменником. Азияты сражахуся крепко, множество людей Унгерна побиваху. И иноплеменники стояху на горе отсюду особь, Унгерн же стояше на горе отонуду, и удоль между ними бяше. И изыде муж силен изъ полка иноплеменнича, имя ему Богдо-гэгэн…»

Рыбаков отрывает взгляд от листа.

Это как же – Богдо наш враг? Богдо ж под нами! Он же союзник барона! Они ж вместе! Они ж… Неправду пишешь, Федюшка! Надо написать - Чен И, китаеза проклятый!

КРЮКОВ (пожимает плечами): Как же неправду? Правду. Мы брали Ургу? Брали, хоть и неудача нас постигла. Сражались с косоглазыми? Сражались. Унгерн над Богдо теперь? Над Богдо. Унгерн Ургу возьмет? Возьмет беспременно. Я-то ить тут могучую битву описываю, как мы Ургу воюем, а ты…

РЫБАКОВ: Ну хорошо, Господь с тобой.

От водки щеки и нос Рыбакова порозовеют. Он снова погружается в чтение. Его губы шевелятся, он повторяет чуть слышным шепотом:

«И шлем медян на главе его, и в броню кольчату той оболчен бяше… и поножы медяны верху голеней его…»

27.

Морозная лунная ночь. Замерзшая река Тола. Виден дворец Богдо-гэгэна.

Люди карабкаются по склону.

Это тибетцы. Тибетская сотня Азиатской дивизии барона Унгерна.

Они убивают охранников дворца длинными тибетскими ножами-пурба.

Врываются во дворец.

Лес на берегу Толы. Под сухими ветвями – пригнувшись – солдаты-тибетцы. Лошади укрыты попонами.

Переодетые в одежды лам воины движутся беззвучно, свободно и уверенно. У них под одеждой винтовки. Под полами монгольских дэли – карабины, наганы и маузеры.

Шелестя оранжевым шелком одежд, по белому снегу, в лунной звездной ночи обманные ламы пробираются все выше и выше по горе над Толой. Вот и Святые ворота.

Караул пропускает «лам» беспрепятственно.

Голос в ночной тьме:

- Мы будем служить полуночную службу, предвещая и восславляя грядущее рождение великого Майдари.

Ни одного выстрела. Блеск под луной длинных ножей. Криков почти не слышно. Сдавленные стоны, падают тела. Тибетцы укладывают наповал весь караул.

Бегут по переходам дворца. Находят дрожащего от страха Богдо-гэгэна и его святую супругу Эхе-дагини. Поднимают их на руки, как на празднике Цам, несут к выходу.

Выходят, с ними на руках, под холодные звезды, на алмазно сверкающий снег.

Бегут вниз, к долине замерзшей Толы.

Воины, что прячутся за стволами деревьев и за сухими папоротниками на горе в лесу, выходят из укрытий и выстраиваются в живую цепь от подножья до самой вершины Священной горы Богдо-ул.

КРУПНО: воины стреляют в китайский караул у дверей и во дворе.

Китайцы бегут.

Перестрелка. Выстрелы.

Огонь факелов.

Дрожащий Богдо-гэгэн и его супруга – на руках у бесстрастных тибетских солдат.

28.

Унгерн и тибетский солдат наблюдают происходящее из лагеря.

УНГЕРН (в нетерпении): Ну?! Взяли?!

ТИБЕТСКИЙ СОЛДАТ (протягивает генералу бинокль): Держите, цин-ван!

Унгерн подносит бинокль к глазам. На сильном морозе запотели стекла бинокля. У Унгерна вырывается ругательство.

Выхватывает записку из руки подскакавшего к нему на коне тибетца.

Опять смотрит в бинокль.

Он на морозе без шапки, вокруг его коротко стриженной головы вьется пар.

ТИБЕТЕЦ НА КОНЕ: Читайте, цин-ван! (Конь под тибетцем переступает с ноги на ногу, с губ коня капает на снег пена). От Тубанова!

УНГЕРН: От Митяя?! (Разворачивает бумагу, чуть не порвав ее). Что ж там?! О, Будда великий...

Перед его глазами пляшут строчки, нацарапанные по русски странной красно-коричневой, как кровь, тушью.

«ЦЫНВАН Я УКРАЛ ЖИВАГО БУДА И УТАСКИВАТЬ НА СВИТАЯ ГАРА БОГ ДОУЛ АСТАУСЬ ВЕРНЫЙ ВАМ ТУБАНАВ».

Унгерн поднимает лицо от записки, обводит ярко горящим взглядом все пространство окрест - вершины гор, заснеженный лес, сумрачные крыши храмов и дворцов вдалеке, купола Мижид Жанрайсиг, звездное небо над головой, юрты лагеря. Дрожа от радости, кричит.

- Ура! Теперь Урга наша! Наша, слышишь, Гиатсо!

Из ближайшей юрты выбегает офицер. Его лицо сияет. Он торопливо, смущенно застегивает ворот гимнастерки.

ГИАТСО: Я слышал, что вы сказали, командир! Немедленно оповестить всех!

Унгерн стоит прямо и неподвижно, ноги его будто вросли в снег.

Из палаток и юрт выбегают в морозную ночь солдаты, офицеры, прапорщики, хорунжие, казаки, на ходу пятерней расчесывая бороды, протирая заспанные глаза.

По всему лагерю, по всем частям, по всей заснеженной горе Богдо-ул покатилось, как снежная лавина, одно огромное: «У-ра-а-а-а-а-а-а!»

29.

Лунная ночь. Мороз. Безлюдные улицы Урги.

Город спит. Тишина.

Это тишина перед штурмом.

Это ночь штурма Урги.

Далеко слышно ржанье коня.

Темное окно внезапно загорается. Там свет, сквозь покрытое морозными узорами стекло виден силуэт человека. Потом свет гаснет, лицо человека – за шторами, в окне. Он рассматривает безлюдную улицу.

30.

Катя просыпается вся в поту, тяжело ворочает головой на подушке.

КАТЯ: Мне снился Джа-лама... о, ужасный...

В юрте темно. Катя вытирает ладонями пот с лица.

- Такой страшный сон... он подходил ко мне, крючил пальцы, зубы оскалены... и лицо все синее, синее... как... как у трупа...

Тьма и тишина. В тишине – еле слышное тиканье: идут Катины петербургские золотые часики.

Катя нашаривает огарок свечи в подсвечнике, шведские спички. Зажигает свечу.

КАТЯ: Надо немного посидеть так, с огнем, и ложиться спать... Спать, спать... Иуда, Иудушка... Где ты...

Обнимает себя за плечи. Дрожит.

- Каприз, блажь, дурь, выкинь из головы...

Неотрывно смотрит на горящую свечу. Подносит к пламени палец.

- Мне только двадцать лет. Я хочу обжечься. Я не боюсь тебя, огонь. (Громко, почти кричит). Я хочу тебя, огонь. Я хочу тебя, Иуда. Я умираю без тебя.

Она выбрасывает ноги из постели. Накидывает на плечи старую шерстяную кофту. Надевает сапожки. Выбегает из юрты на мороз.

Видит гору Богдо-ул, всю в кольце огней.

- Боже мой... Что это...

Издалека накатывается волна далекого, еле различимого крика.

Катя, прижав руки к груди, стоит и слушает далекий накатывающийся крик.

- Господи, спаси и сохрани всех... И Тришу... И меня... И Иуду...

31.

Скачет бурятская конница. Во главе конницы – Митяй Тубанов и помощник Унгерна Джамбалон-ван.

Видны лица казаков – Рыбакова и Фуфачева.

РЫБАКОВ: Э-эй!.. Оська, ты-то куда?!..

ФУФАЧЕВ: На левый фланг, Никола!.. Башкирская сотня, видишь, в наступление пошла!..

Огни костров вырывают из мрака то щеку, то бешеный выкаченный, как у птицы, глаз, то драный либо штопанный локоть тулупа, то саблю, блестящую, как свежевыловленная рыба, то тускло-латунный штык, то конскую храпящую морду.

Войско надвигается неумолимо.

РЫБАКОВ: Осип, сколь у тя патронов-то?.. Сколь выдали?..

ФУФАЧЕВ: Да, вишь... леш-ший задери, язви в душу... у всех хоть по десятке, а мне так и пятак отсыпали!.. Оделили, мать-ть-ть...

РЫБАКОВ: Патроны скончатся - саблей, брат, руби!..

ФУФАЧЕВ: Для китайчат последний бой, конец, разумей, им пришел...

Целится в затылок гамину. Китайский солдат падает с коня. Простирается на снегу. Рядом лежит английская винтовка.

Осип пришпоривает коня. Конь ржет, дико кося красно-золотым глазом, поворачивает к деревянному храму Гэсэра. Из окон храма по мостовой ударяют пули. Две пули свистят мимо уха Осипа. Он поправляет баранью шапку, сплевывает на снег.

- Ишь, гады ползучие...

Направляет коня под прикрытие, в тень большого дома, похожего на дворец.

Пешие казаки уже бегут к храму. Оттуда их поливают пулями китайцы.

Кое-кто из казаков падает, обливаясь кровью, на мостовую. Остальные бегут, прицельно палят, окружают храм, бросают в него связки гранат.

Дым, едкая гарь, огонь повсюду. Осип натягивает поводья. Конь скачетк храму Гэсэр-хана. Деревянный храм уже полыхает, охваченный со всех четырех сторон языками пламени. Доски трещат, черные хлопья летят по ветру. Осип свистит. Из огня доносятся дикие крики. Кричат заживо сжигаемые люди.

- Гори-гори ясно, чтобы не погасло. (Зло, яростно). Красота, вишь, какая неописуемая! Победили мы все-таки вас, захватчики... Вот так же и большаков повоюем, придет час... так же сожжем вас, супостаты, хоть прячьтесь не прячьтесь в наши родимые храмы... Мы - и иконы попалим, и церкву взорвем, ежели надоть будет, для того, штоб нашу родимую землю очистить от вас, сволочи, ироды...

Рядом по мостовой – цоканье копят. Осип живо, резко оборачивается, сдергивает с плеча ружье.

ТАШУР: Не стреляй, друг! Свои.

Ташур, улыбаясь, подскакал к Фуфачеву. Отирает лицо от сажи ладонью. Чалый конь под Ташуром играет, переступает нетерпеливо с ноги на ногу, мотает головой. Ташур щурится на пламя.

ФУФАЧЕВ: А, ты, Ташур. (Успокоенно нацепляет винтовочный ремень на плечо). Славно горит, не находишь?..

ТАШУР (медленно, будто в бреду): Видел однажды Гэсэра во сне. Стоит передо мной старичок, маленький, с жидкой белой бороденкой, плюгавый, седой, в драной курме, в сапожках с загнутыми носами. «Кто ты?» - спрашиваю его. «Я Гэсэр-хан», - отвечает. И смеется, а во рту зубов нет. «Чего ты хочешь?» - спрашиваю его опять. Отвечает: «Дай мне водки». У меня с собой водка была, хоть барон нам и запрещает выпивать. Однако разве запретишь человеку опьяняться. Человек хочет забываться и мечтать. Человек хочет улетать в небеса еще при жизни. И Гэсэр-хан хотел тоже. Он пришел ко мне с небес, и я напоил его хорошей водкой. Хорошей китайской змеиной водкой.

ФУФАЧЕВ: Э, да ты сам, што ли, пьян, братец?.. (Осторожно всматривается в лицо Ташура, хохочет). Сон твой радостный такой, когда выпиваешь во сне, это вроде как к счастью... к пирушке...

ТАШУР: Я не пил во сне. (Смотрит поверх головы чалого коня, его глаза неподвижны, как глаза золотого Будды. Островерхая меховая шапка искрится в свете бушующего пламени, будто парча ризы). Я во сне угощал. Угощающий во сне да вознагражден будет наяву.

ФУФАЧЕВ: Мы и так уж вознаграждены. (Кивает на горящий храм). Слышь, паря, считай, Урга-то наша!

ТАШУР (будто не слышит его): И я дал ему водки, и он выпил. А потом он захотел женщину, и я дал ему женщину. У меня была женщина. Лучшая женщина в подлунном мире. И я ее подарил. Никогда не дари никому свою женщину, брат. Владей ею только один. Всегда один.

Он рванул поводья, резко разворачивает коня.

Скачет по освещенной сполохами узенькой улочке, хвост коня развевается, как пламя факела.

Крики из пылающего храма Гэсэра перестают доноситься. По улице, наперерез Ташуру, скачут конные буряты и башкиры из Азиатской дивизии, трясут ружьями и саблями, надсадно, дико орут: хурра!

КРИКИ БУРЯТ И КАЗАКОВ: Ребята, скачи сюда!.. Вон сюда!.. Ети ж твою, налево, налево заворачивай!..

От лиц и тулупов скачущих солдат, от крупов коней на морозе валит пар.

- Э-эй!.. вперед, паря, вперед!.. столица наша... Выпустим на свободу наших сородичей, братцы!.. Разобьем стены тюрьмы!.. Все, китайцам секир башка, наши, русские люди на волю выйдут... сколь же там они народу уморили, ох, дья-а-аволы!..

Казак Еремин скачет рядом с Федором Крюковым.

ЕРЕМИН: Пригнись, Федюшка!.. Береги-и-ись!..

Крюков успевает пригнуться, и пуля свистит мимо, сбив с головы папаху.

Ударив плетью коня, Крюков скачет вперед, опередив Николу Рыбакова и старика Еремина. Тюрьма рядом, за поворотом. В ночи она выглядит молчащим осажденным монастырем.

Казаки разбивают ворота тюрьмы прикладами. Тянут выломанное из горящей избы черное бревно. Размахнувшись, разбегаются с бревном в руках, тараня крепкие, с железными заклепами, ворота.

КРИКИ КАЗАКОВ: Э-э-э-эх!.. взяли!.. Еще!.. взяли!.. Э-э-эй, еще ра-а-аз!..

Ворота трещат, распахиваются. Казаки врываются внутрь.

КРИКИ КАЗАКОВ: Генерал баял - тута полно колчаковских офицеров сидит!.. Ослобождай их, паря!.. Разводи костры во дворе!.. Ни зги не видать...

Рыбаков выламывает дверь в коридоре тюрьмы. Дверь падает на пол с грохотом. В наступившей тишине раздается слабый, хриплый голос узника.

УЗНИК: О-ох... братцы... русскую речь слышу... неужто... спасите... спаси-и-и...

Узниак, шатаясь, выходит навстречу казакам.

РЫБАКОВ (потрясенно): Зенки как у зверя... Клыки желтые - над губой торчат... Эх, а худ-то как, инда заморили его тут, сердешного...

Поддерживает узника под локоть.

УЗНИК: Го-о-осподи... услышал молитву мою... счастье... это же счастье... родимые, братушки...

Из затянутых бельмами глаз узника текут слезы, тают в седой неряшливой бороде. Рыбаков встряхивает страдальца, как встряхивал бы рухлядь на рынке, поволок к двери.

РЫБАКОВ: На воздух, на воздух, брат!.. Откуда ты?.. Как попал сюда?..

УЗНИК: Я?.. Я - ротмистр Куракин, из армии... бедного нашего, славного... адмирала...

РЫБАКОВ: Колчаковец?.. Счастье твое, что китайцы не отодрали тебя бамбуковыми палками до смерти, все мясо не сняли... Били?..

УЗНИК: Били, казак... Я кричал: расстреляйте меня!.. как моего адмирала... стреляйте в лицо, просил я, глаза не завязывайте...

РЫБАКОВ: Давай, давай, ротмистр Куракин... (Выволакивает узника во двор тюрьмы). Дыши глыбко... Лехкия прочищай... Да не реви ты, мужик ведь!..

Узник, не стесняясь, плачет в голос. Рыбаков вытирает ему лицо рукой.

Казаки бьют прикладами окна тюрьмы. Стекла звенят и рассыпаются в ледяные осколки. Ругань и смех висят в воздухе. Костры полыхают ярко. В пламя летит все, что подворачивается под руку - выломанные из стен доски, оконные рамы, ящики из-под капусты и лука, тюремные бумаги из сейфов и шкафов, столы и стулья из чиновничьих кабинетов.

Рыбаков протягивает руки к огню.

РЫБАКОВ: Красота-то неописуемая, а!.. Как думашь, ротмистр?.. Слобода?.. Слаще слободы нетути никаво, так?.. Верно гутарю?..

Узник глядит на огонь затянутыми серой плевой неподвижными глазами.

Рыбаков всматривается в лицо узника. Ротмистр слеп.

Снова тишина.

Умирающие больше не стонут. Кони больше не высекают искр из камней мостовых.

В морозном небе висит Луна. Ее желтый раскосый лик будто скалится.

Далеко на морозе слышен звон из монастыря.

32.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Если ты провезешь хоть три шага

колесницу Майдари,

ты возродишься для жизни

в его будущем царстве.

Внутренность буддийского храма. Колышется пламя в светильниках.

Статуя нефритового Будды блестит, будто масленая.

Ламы в ярких, ослепительно-праздничных одеяниях медленно движутся внутри храма. Длинные атласные рукава ниспадают до полу. Ало-золотистые, густо-синие, небесно-голубые, бруснично-красные, перламутрово-малиновые дэли наполняют храм цветным безумием. Гудение голосов лам поднималось ввысь, к потолку. Слышен быстрый шепот молитв.

В Гандан-Тэгчинлине служат благодарственный молебен.

Лама с красивой, в виде птичьего когтя, золотой серьгой в коричневом ухе стоит ближе всех к священному бронзовому Очирдару. По стенам висят новогодние дарцоги - разноцветные хвосты и тряпицы из тонкой халембы. На них тонкой китайской кисточкой написаны, а то и вышиты черным шелком благодарственные молитвы и знаменитое тибетское заклинание: «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ».

Лама с золотой серьгой вздрагивает и оборачивается - сквозняк усиливается: сзади него, в храмовой стене, приоткрывается дверь. Холодный зимний воздух, ворвавшийся снаружи, взвивает пламя светильников, шевелит полы ярких дэли, халатов и накидок лысых лам, старательно поющих хвалу великому Майдари.

Храмовые трубы исторгают басовые сиплые звуки. Кларнеты заливаются, как соловьи. Лама, стоящий сзади ламы с золотой серьгой, наклоняется и тихо шепчет.

ЛАМА: Доржи-гэгэн, к вам пожаловали. Незаметно выйдите. Знаете, Захадыр горит?..

Доржи осторожно делает шаг, другой вбок, к полуоткрытой двери.

Лама в винно-красном дэли, улыбаясь, занимает его место у бронзового Будды Очирдара, скрестившего бронзовые руки на груди.

33.

Унгерн скачет на белой кобыле Машке, вцепившись мертвой хваткой в повод.

Копыта лошади громко цокают по булыжникам мостовой.

Над Захадыром вьется слабый, черно-сизый дым. Пожар потушили. Он опоздал.

Он хотел взглянуть на огонь.

УНГЕРН (бормочет): Все еще только начинается. Ты, ты должен быть властителем. Они сами коронуют тебя. Тебя, а не Богдо-гэгэна. Ты должен не хитрить, а ясно, прямо показать им это. И, будучи Владыкой, ты поведешь отсюда войска. На Север. На Запад. На Россию. На Восток. На Юг, через Гоби - в Тибет. На все четыре стороны света поведешь ты свою армию, барон. Все твои предки погибли в бою. Тебе сужден вечный бой. Все началось. Все...

Он вскидывает голову. Прямо перед ним по утренней, седой от инея улице две женщины волокут под мышками, приседая от тяжести, мощные скрутки цветной ткани далембы. Унгерн натягивает поводья. Кобыла ржет.

Монголки оглядываются, видят всадника с выпученными белыми, жуткими глазами - и бегут прочь.

- (Дико кричит): Эй! Стоя-а-а-ать!

Пришпоривает кобылу, скачет за женщинами.

Монголки, крепко вцепившись в рулоны далембы, бегут прочь, норовя ускользнуть в ближайший проулок.

- (Зло). Лошадь-то быстрее баб бегает, однако.

Нагоняет воровок. Одна из монголок оборачивается на бегу, чуть не вывернув шею. Ее узкие глаза расширяются от ужаса. Белоглазый всадник совсем рядом. Лошадь взвивается на дыбы прямо перед ними.

Унгерн оглядывается на скачущих за ним. Зычно, оглушительно кричит. Лицо его наливается кровью.

- Сипайлов! Ленька! Бурдуковский! Взять их! Повесить! На базарных воротах!

Унгерн делет на гарцующей под ним кобыле круги вокруг сидящих на мостовой, плачущих, кричащих о пощаде девушек.

Леонид Сипайлов и Женька Бурдуковский подскакали, радостно, плотоядно щерясь. Бурдуковский, наезжая конем на монголок, кричит барону, подмигивая ему.

БУРДУКОВСКИЙ: Может, поторопился, генерал?!.. уж больно нежна рыбка кунжа-то, а?!..

унгерн обернул кобылу мордой к коню Бурдуковского. Орет натужно.

УНГЕРН: Делай, что велел тебе! И живее! Сам прослежу!

СИПАЙЛОВ (негромко): Зачем ты так сразу, Федорыч?.. Молодухи ж... И - монголки... Не боишься?.. Если б они убили кого... а то - отрезы, да мать же с ними перемать в бога душу...

УНГЕРН: Я тебе не Федорыч, запомни. Я тебе - ваше высокопревосходительство!

СИПАЙЛОВ: Слушаюсь, ваше высокопревосходительство...

Барон пятится на лошади. Сипайлов накидывает на юную монголку ременный аркан. Перехваченная ремнем под грудки, задыхающаяся девушка беспомощно машет маленькими ручками.

БУРДУКОВСКИЙ: Ах ты, статуэточка... разобьют...

Другая монголка рвется убежать, кинув отрезы. Бурдуковский спрыгивает с коня, двумя шагами настигает монголку, закидывает локоть ей за горло. Она скулит, как щенок.

Сипайлов кидает монголку поперек седла. Бурдуковский вяжет другой монголке руки. Унгерн глядит, усмехаясь.

Сипайлов направляет коня к рынку. Бурдуковский тащит за собой по мостовой визжащую пленницу. Барон, скалясь в волчьей улыбке, скачет за ними следом. Они подъезжают к воротам рынка. Обгорелые бревна нависают над заиндевелыми уцелевшими бочками с бурятским медом.

У бочек сидит бурятка в сибирской волчьей дохе, безумными глазами глядит вокруг; ее седые космы выбиваются из-под охотничьего мужицкого треуха.

СТАРУХА (причитает): Ой-е-е-е! Ой-е-е-е!

Сипайлов сбрасывает на землю девушку с седла. Девушка дергается, сжимается в комочек на мостовой, затихает. Та, которую Женька-палач тащит волоком на собой на аркане, уже перестает визжать.

УНГЕРН (кричит): Давай!

В его лицо нельзя взглянуть. Оно страшно. Это лицо докшита.

Старая бурятка качается из стороны в сторону, плачет, тихо воет.

Сипайлов спрыгивает с коня, подбегает к сваленным у ворот пустым мешкам, выдергивает из-под мешков веревку, щупает на прочность. Веревка отменная, свитая из кяхтинской пеньки. Монголки остановившимися глазами глядят, как белоглазый человек вытаскивает из кармана нож с широким лезвием, бросает через плечо, кричит.

УНГЕРН: Разрежь веревку!

Сипайлов разрезает веревку одним взмахом ножа. Живо ладит две петли. Перекидывает через ворота; укрепляет. Подкатывает ногой обгорелое бревно прямо к перекладине.

• (Кричит дико, надсадно): Обмотай их краденой далембой! Укрась напоследок! Чтобы все видели и поняли, за что!

Сипайлов разворачивает под ногами монголоко кроваво-алый и индигово-синий шелк. Девушки плачут громче. Сипайлов грубо обворачивает одну синим шелком, другую - кровавым.

- (Кричит): Вздергивай!

Лошадь ржет. Сипайлов подтаскивает упирающуюся монголку, обвернутую синим шелком, к петле.

(Бормочет): Она похожа на Ли Вэй.

Сипайлов силком втаскивает упирающуюся девушку на ящик. Она чуть не падает, когда Сипайлов накидывает ей на шею петлю. Бурдуковский набрасывает петлю на шею другой монголки, забегает за ворота и тянет на себя веревку.

Женское тело, обернутое кроваво-алой далембой, ползет вверх. Монголка распяливает рот в беззвучном крике. Ее лицо мгновенно синеет.

Девушка в синем смотрит в лицо Унгерну.

Сипайлов одним ударом ноги выбивает из-под нее ящик. Повиснув в петле, монголка судорожно подносит руки к горлу, пытаясь ослабить хватку петли. Унгерн смотрит, как она дергается в петле.

- (Бормочет): Ли Вэй...

Поворачивает лошадь, скачет прочь от ворот Захадыра.

Сипайлов и Бурдуковский скачут вслед за генералом.

Старая бурятка сидит у бочки с медом, раскачивается из стороны в сторону, подвывает, шепчет непонятные, будто шаманские, заклинания.

Ветер треплет черные, с синим отливом, густые волосы повешенных монголок.

У девушки, обернутой в синюю далембу, в смоляных косах светятся седые пряди.

34.

Синее небо. Снег слепит глаза. Катя и Иуда въезжают на лошадях в монастырь Да-хурэ.

ИУДА (наклоняется к Кате с лошади):К вам безумно идет эта беличья шубка. Как я погляжу, Катерина Антоновна, к вам все идет. Что, вам отец пишет из Питера?.. Как там, в Питере, дела?..

КАТЯ (вздыхает): Да все бы ничего – голодают люди сильно. Мы здесь еще, в Монголии, роскошно живем… даже в столь тяжкое время…

Иуда сжимает ее локоть. Ламы, идущие им навстречу, кланяются им. Катя рассматривает странные желтые барабаны, насаженные на деревянные шесты. Ламы, идя мимо барабанов, касаются их пальцами, и барабаны крутятся, издавая легкий шорох. Катя видит, что барабаны испещрены черными маленькими иероглифами.

КАТЯ: Иуда Михайлович, что это за барабаны такие?

ИУДА: На них записаны все пожелания, какие надлежит живущим на земле отсылать на небо умершим - и тем, кто уже переродился и живет в новом воплощении.

КАТЯ: А правда ли это, что, по учению Будды, умерший человек обязательно перерождается? Как это может быть, ведь душа принадлежит тебе, только тебе, и она – бессмертна? И есть ли у тех, кто верует в Будду, рай? Обитель вечного блаженства?

Они спешиваются. Иуда берет Катю под локоть. Они медленно идут по хрусткому снегу, одновременно впечатывая шаги в искристую белизну.

ИУДА: Рай у монголов, конечно, есть. Он называется нирвана. Или самадхи. Тот, кто достигает состояния самадхи, оказывается выше всех страданий мира и становится Просветленным. И ему уже не страшны перерождения.

КАТЯ: И мы с вами, следуя буддийскому учению, тоже можем переродиться? В кого же вы предпочитаете переселиться после смерти, Иуда?

ИУДА: Я? В собаку. В вашу собаку. Чтобы лежать у ваших ног. А вы воскреснете в облике принцессы, иного и быть не может.

КАТЯ (про себя): Принцесса... Китайская принцесса... (К Иуде). Иуда Михайлыч, а скажите мне, кто такой Разумовский?

Они поднимаются по лестнице. Монах в оранжевом плаще, согнувшись, распахивает перед ними тяжелую, окованную листами меди дверь.

ИУДА: Разумовский?

КАТЯ: Я познакомилась с ним в эмигрантском ресторанчике. Он сказал мне, что Белая Гвардия оставила Спасск. Он показал мне фотографию китайской принцессы, бывшей жены барона Унгерна.

ИУДА: Фотографию?..

КАТЯ: Да, фотографию. Очень красивая женщина. Ее уже нет в живых. Ее убили… не так давно.

ИУДА: Убили?.. Вот как… Я не знал. Кто такой Разумовский (бледнеет), я не знаю тоже. Мало ли именитых русских людей осело в Урге, спасаясь от этих чертовых большевиков. Не правда ли, они порождения ада? Лама сказал бы: черные докшиты, проклинаю вас, лишаю вас ваших семи небесных тел и обрекаю на вечный огонь.

КАТЯ: В буддизме тоже есть вечный огонь?.. как в христианстве?..

ИУДА: Где его только нет, Катерина Антоновна. Огонь есть везде.

Иуда и Катя, поднявшись по трем ярусам грубо отесанной каменной лестницы, входят под своды молельни, в полумрак.

Из алтаря на них глядит темно-коричневый Будда.

Катя подходит ближе и видит – Будда золотой. У его ног горит плошка с жиром.

КАТЯ (шепотом): Как я должна ему поклониться? Здесь ведь нельзя креститься, да Будда и не примет моего креста.

ИУДА (тихо): Креститесь смело. Иисус – это ведь тоже Восток, не забывайте об этом. В монастыре в Ладаке нашли древнюю рукопись… один француз, лет сорок назад, не помню, как звали его… кажется, Фидлер… там монахи на тибетском языке записали историю Иссы, пришедшего из Палестины в Тибет и учившегося у Будды мудрости.

КАТЯ (возмущенно, шепотом): Сказка! (Быстро, украдкой, крестится). Господи, прости… Когда на земле жил Христос, вашего Будды уже давным-давно не было в живых...

ИУДА: Может, и не сказка. Мы мало и плохо знаем наше вчера. А иные индийские йоги, Катерина Антоновна, живут по двести лет, и это не предел. Вы помните, сколько сотен лет, если верить Библии, жили праотцы?.. Мафусаил?..

Иуда наклоняет голову, что-то шепчет по-монгольски.

Катя оборачивается. Лама в винно-красном одеянии, сложив руки, молится, глядя на золотого Будду. Бритая голова ламы блестит.

Катя всматривается. Не может быть!

Ей показалось. Не может быть!

Это Разумовский.

Катя отворачивает голову. Прикусывает губу. Ей жарко в шубке, она расстегивает перламутровую пуговицу воротника, развязывает ангорский платок. Беличья маленькая шапочка сбилась на ее затылок.

КАТЯ: Мне душно.

Смотрит на Иуду. Иуда берет ее руку в свою.

За их спинами – мандала, изображающая Колесо Сансары – колесо жизни.

Катя вырывает руку из руки Иуды.

- Идемте на воздух. Ламы ведь не запретят нам погулять по монастырю, верно?

ИУДА: Идемте. Подождите меня у ворот. Я приду через полчаса.

Катя ежится на морозе, засунув руки в круглую беличью муфточку.

Появляется Иуда. На его лице написано беспокойство.

ИУДА: Идемте за ворота, Катерина Антоновна. Я хочу, чтобы вы посмотрели на это чудо архитектуры со стороны. Да-хурэ издали напоминает корабль. Впечатление, что это каменный широкий парус… и бушприт вздымается над белой водой… и мы плывем. Мы с вами.

Они выходят из ворот монастыря. Медленно идут по снежному склону вниз.

ИУДА: Не бойтесь, снег теплый. Здесь, в Монголии, мороз жестокий, а снег ласковый.

КАТЯ: Как вы?

Они садятся на снег, смотрят друг на друга.

Иуда медленно кладет руку Кате на плечо.

Иуда ощупывает розовое на морозе, нежное ухо Кати Пальцы Иуды касаются Катиных губ.

Катя закрывает глаза.

КАТЯ: Вы… сумасшедший. Зачем?..

Снег блестит ослепительно.

На лице Иуды – молитвенное выражение, как перед иконой.

Он бережно, осторожно прикасается губами к губам Кати.

Берет ее за плечи и кладет на снег.

Катя лежит навзничь на снегу. Шапочка катится по снегу с ее головы. На снегу ярко блестят Катины золотые волосы.

35.

Тенпей-бейшин, крепость Джа-ламы. Джа-лама и Максаржав.

ДЖА-ЛАМА: Оставь меня одного, Максаржав.

МАКСАРЖАВ: Изволь, Дамби-джамцан.

Максаржав кланяется и выходит. Джа-лама остается один в комнате с высокими сводами.

Вертит на пальце кольцо с ярко-синим сапфиром. Вскидывает голову, глядит на часы.

Он кого-то напряженно ждет.

Внизу, под окном, кто-то длинно, протяжно свистит. Джа-лама вздрагивает, встает, осторожно подходит к окну. Отодвигает рукой гардину.

Сторожевой всадник в островерхой шапке, как влитой, сидевший в седле на коне под окном Дамби-джамцана, оглядывается на свист. Не успевает сдернуть винтовку с плеча.

Стрела свистит. Перед мордой коня часового быстро проскакал еще один конь. На коне – всадник в ярко-синем, будто фосфоресцирующем в ночи дэли.

Стрела вонзается часовому между лопаток. Он беспомощно вскидывает руки, сползает с лошади на землю.

Всадник в синем дэли – это Доржи – спрыгивает из седла на землю, выхватывает револьвер, подбегает к убитому часовому.

Никого. Тишина. Оперение стрелы, торчащей в спине часового, дрожит на ветру. Джа-Джа-лама, застыв у окна, следит, как пятится к крыльцу замка Доржи, слепо целясь то туда, то сюда. Доржи несколько раз стреляет в пустоту. На выстрелы выбегают из крепости двое часовых. Доржи врывается к Джа-ламе.

ДОРЖИ: Они убили часового! Зачем?!

Джа-лама стоит у окна. Так и не повернулся к Доржи.

ДЖА-ЛАМА: Глупец. Они хотели убить тебя. Ты им не нравишься.

ДОРЖИ: Кому?!

ДЖА-ЛАМА: Тому, кто это с тобой хотел сделать.

ДОРЖИ: Послушай, Дамби-джамцан. Если ты с нами - то послушай! Если ты с Унгерном... то...

ДЖА-ЛАМА: Я? (Оборачивается от окна к Доржи). Я был с ним. Я устал от него. Хотя, знаешь, если он попросит помощи под ножом врага, который захочет рассечь ему грудь, чтобы вырвать сердце, - я подойду и размозжу череп его мяснику. Но Унгерн чужак, Доржи. Унгерн - сумасшедший немец. Я чувствую в себе кровь моих предков. В нем я чувствую кровь его предков. Его предки не дают ему покоя. Они загрызут его изнутри, если он не будет все время варить на земле кашу смертного боя.

Доржи задыхается. Он бледен, бледность проступает сквозь медный закал аратской кожи. Золотой коготь серьги в ухе хищно блестит.

ДОРЖИ: Ты тоже варил кровавые каши в котлах земли, Дамби-джамцан. Я не об этом. Послушай! Мне кажется, женщина, которая завербована Ружанским и работает на нас, на самом деле работает еще на кого-то другого. Хотя она незаменима, она... Она в самом сердце ставки, в самом логове... но... мне кажется... у меня нет доказательств... Ружанский заподозрил ее... он видел нечто...

ДЖА-ЛАМА: Что видел поручик? Говори.

Джа-лама снова поворачивает лицо к ночному окну. На столе перед маленькой статуэткой Очирдара тихо тлеее красная ягода лампады.

ДОРЖИ: Она обливалась водой на берегу Толы... мылась... и поручик случайно оказался рядом - привел на берег почистить коня... Я не знаю, может быть, поручик приставал к ней! Мужчине, не пошедшему путем Четырех Истин, не возбраняется ведь быть подверженным земным соблазнам? Как бы там ни было, поручик увидел у нее на теле знак...

ДЖА-ЛАМА: Договаривай.

ДОРЖИ: Все могло быть. Поручик мог спустить у нее с плеча ворот платья, пытаясь поцеловать ее... а может, она разделась, стояла на снегу, под солнцем, растиралась снегом, зачерпывала воду ковшом из проруби, обливалась... и Ружанский смог все, всю ее хорошо рассмотреть...

ДЖА-ЛАМА: Договаривай! Какой знак?

Молодой лама смотрит в узкие прорези глаз похожего на красную маску лица Джа-ламы.

• ДОРЖИ: Знак «суувастик», о достопочтенный.

36.

Берег Толы. Жена хорунжего Зверева Марья стирает в проруби белье.

Сзади подбирается Ташур, обнимает Марью, пытается повалить на снег. Марья визжит, отбивается.

За ними появляется казак Никола Рыбаков.

РЫБАКОВ: Отойди! Отойди от нее, паря. Ну каво ты к ней пристал? Каво тебе неможется? Ужо все хорунжему донесу!

Ташур выпускает Марью из рук.

- Паря, паря! Нехорошее деешь! А ну, валяй отседа, беги, как лягавая за волчарой в полях! Чем живей, тем лучше! А ну!

Марья убегает по снегу.

Чаны с бельем – у проруби.

Марья кричит.

МАРЬЯ: Ну и что, что он Унгернов любимчик! Я сама казачка, я ж его одной рукой прихлопну, как муху! Раскосая тарелка, ах, сволочь! Я вот все мужу скажу, все!..

ТАШУР: Скажи. Скажи, чтобы он убил тебя. Знаешь ведь: сука не захочет – кобель не вскочит. Дура ты, Марья. Он тебе не поверит. Для неверных жен у цин-вана есть особое наказание.

Поворачивается, идет прочь.

РЫБАКОВ: Паря… Паря, ты не серчай на меня. Эта Марья…

ТАШУР (грубо): Эта Марья сучка и шлюха, она каждому тут, в дивизии, дает под кустом, все с ней уж переспали.

РЫБАКОВ: Слышь, паря… Помоги мне.

ТАШУР: Что случилось?

РЫБАКОВ (смущенно): Помоги мне… не смейся… напиться. Угости, а?.. Забыться хочу. Хочу забыть, паря, как их… (Машет рукой, по щекам его текут слезы). Как их убивали… Мою всю родню... Там, в станице... Женку... деток...

Ташур ведет Рыбакова к себе в юрту. Наливает водки. Дает закусить куском сала.

Рыбаков, дивясь, рассматривает в прозрачной бутылке двух маленьких гекконов: водка Ташура настоена на гекконах.

РЫБАКОВ: У, драконы, сволочи… а вкусные какие…

ТАШУР: Это не драконы, а гекконы, Никола. Китайцы умеют настаивать водку на гекконах и змеях. Считается самой лучшей. Все, хватит, больше не дам. Командир заметит, запах учует – убьет на месте.

РЫБАКОВ (скаля зубы, хохоча): Ты скорей убьешь.

Выходят из юрты. Вечереет. Снег под лучами тускло-красного солнца светится мрачно и зловеще. Прямо к ним по тропинке идет Иуда. Снег хрустит под его сапогами.

РЫБАКОВ (уже захмелев): Здравия желаем, дорогой Иуда Михалыч!.. хм-м-м, к братцу пожаловали?..

Иуда радостный, весь праздничный. Его лицо светится счастьем.

ИУДА: Да, к брату прибыл. В Урге волнения. Народ бурлит. Красные рядом. И китайцы опасно оживились. Как бы в котел нас не посадили. Не ровен час, придется в бой выступать. (Втягивает воздух носом). А вы, казаки, - пить!

ТАШУР: (улыбается): Утомились от постоя, и то верно, помахать саблями пора.

37.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Я не прикоснулся к Ней.

Я не прикоснулся к ней, но я был в Ней.

Я уже в Ней.

Это мое высшее Дао.

И Она теперь уже от меня не уйдет. Она уже привязана ко мне арканом.

Я не убью Ее, как всех других. Она будет умирать медленно.

Я исполню древний обычай бон-по.

Я положу Ее под тяжелую каменную плиту. Она сможет лишь недвижно лежать под плитой, плакать и медленно умирать.

Она будет лежать под плитой, и раз в десять дней я буду приходить и кормить Ее с ложечки хлебом и водой, чтобы поддержать в Ней гаснущую жизнь, и видеть, как Она превращается в скелет, как воском тает Ее плоть. И это будет приносить мне величайшее наслаждение.

Я буду наслаждаться. Я испытаю то, что не испытывает ни один из смертных – только посвященные бон.

И наступит день, когда Она, обращая ко мне залитое слезами лицо – уже не лицо, а череп, с пустыми глазницами, с оскаленными зубами, - тихо попросит меня: дай мне яду.

А я засмеюсь и скажу: да, я исполню Твою просьбу. Я не приду к Тебе больше никогда.

Самый страшный яд на свете зовут «НИКОГДА».

38.

Юрта Трифона Семенова. Катя просыпается в поту. Ей приснился страшный сон.

Он кричит.

КАТЯ: Иуда! Иуда!

Зажимает себе рот рукой. Садится в кровати. Ищет на столике лекарство. Падает головой в подушку.

В юрту входит Семенов, отстегивая на ходу шашку.

КАТЯ (плачет): Уедем! Прошу тебя, Триша, уедем! Покинь Унгерна! Мне снятся нехорошие, страшные сны! Мы погибнем, Триша! Мы погибнем… Азия не спасется, Азия – не оплот… Унгерн задумал плохое, гибельное дело! Мы никого не победим! Мы не победим эти дикие красные армады! Все обречено, Трифон!.. Умоляю, уедем! Мне снится... Мне снится Бог знает что, Триша!..

Семенов пристально смотрит на нее, встав перед кроватью. Он слышал, как она кричала, звала Иуду.

На его лице – мрачное отвращение, подозрение.

СЕМЕНОВ: Выпей лекарство. Валерьяновый корень на спирту… В моей походной аптечке есть.

Катя умоляюще смотрит на мужа.

КАТЯ: Я уже выпила.

По ее щекам катятся слезы. Семенов стоит каменно. Равнодушно глядит на нее.

Семенов начинает жарить рыбу, выловленную в Толе. Катя, с залитым слезами лицом, смотрит, как Семенов жарит рыбу, переворачивает ножом на сковородке.

В юрту входит Иуда. Катя сжимается в кровати в комочек, обхватывает себя руками за плечи.

КАТЯ (слабым голосом): Иуда Михайлович, поешьте рыбы.

Иуда садится на корточки у шипящей сковороды. Пальцами берет обжигающий кусок. Отправляет в рот.

Семенов смотрит на Иуду, на Катю. Бросает нож. Выходит из юрты.

ИУДА (жует рыбу): Не особенно костлявая. Вкусная. Вы сами-то ели, Катерина Антоновна?

Катя молчит.

КАТЯ (после неловкой пазуы): Куда ушел Трифон?

ИУДА (холодно): Атаман у Романа Федоровича. Они готовятся к торжеству во дворце Богдо-гэгэна.

Катя отворачивается к стене, глядит на узоры монгольского ковра. Вздрагивает, когда на ее плечи ложатся руки Иуды.

Иуда держит руки на Катиных плечах.

Катя поворачивается к нему. Они жадно целуются.

Катя отталкивает Иуду от себя. Кричит.

КАТЯ: Уходите!

39.

Юрта поручика Ружанского. Поручик и его жена Елизавета. Елизавета в косынке сестры милосердия. Она штопает гимнастерку мужа.

РУЖАНСКИЙ: Лизанька... Лизанька... Наклонись, я тебе кое-что шепну на ушко...

Елизавета бросает штопать. Придвигается к Ружанскому.

Лиза, я участвую в заговоре.

ЕЛИЗАВЕТА (непонимающе подняв брови): В каком заговоре, Костинька?

Ружанский трогает пальцем золотую снежинку сережки в ухе жены.

• РУЖАНСКИЙ: Против Унгерна, Лиза. Я участник заговора против барона Унгерна. Нашего главнокомандующего. И я прошу тебя...

Елизавета бледнеет как полотно. Хватает Ружанского за руку.

ЕЛИЗАВЕТА: Это невозможно, Костя! Ты... сума сошел! Тебя же расстреляют!

РУЖАНСКИЙ: Я прошу тебя, не гневайся. Не паникуй. Не отталкивай меня. Помоги мне. Я без тебя не смогу ничего. Я...

Поручик наклоняется, падает лицом в ладони Елизаветы.

40.

Катя надевает на себя короткий штопаный тырлык. Берет плетку.

КАТЯ: Ну, Гнедой, мы с тобой сегодня поскачем по степи.

Отламывает для коня хлеба от монгольской лепешки. Сует руку в карман. Вытаскивает коробок спичек. Подумав, кладет спички обратно в карман.

Крадучись выходит из юрты. Гладит по морде коня, дает ему хлеба с ладони. Конь ржет. Катя вскакивает в седло. Пригибается к шее коня. Ударяет его пятками.

Скачет в степь.

Катя скачет, низко пригнувшись к шее коня.

Скачет, раскрасневшись. Солнце клонится к закату. Катя, в опьянении скачки, теряет чувство времени. Конь тяжело дышит, храпит. Спотыкается, и Катя летит с коня на снег.

Садится в снегу, ощупывает руки, ноги. Она цела.

Вокруг нее – девственная белизна степи.

КАТЯ: Эй, Гнедышка, что ж нам делать-то?.. вот это прискакали… далековато мы забрались, милочек… Обратно бы поворачивать надо… Гнедышка… гляди, одна степь кругом…

Катя берет коня за повод и ведет, сама не зная куда. Ее ноги вязнут в снегу.

Быстро вечереет. На небе загораются первые звезды.

- Иуда... (Растирает рукавицей замерзшие губы). Иуда, как жалко, что я… что мы не… Что я не успела стать твоей…

Темнеет. Наступает ночь. Ущербная Луна льет призрачный свет на снежную равнину.

- Волки. Сейчас появятся волки. Они придут. Они сядут, поднимут морды к Луне и завоют. Нет, они даже не будут выть. Они просто растерзают меня – и все. Просто кинутся на меня… вонзят когти, клыки…

Бессмысленно идет и идет вперед по снегу, ведя за повод коня.

Перед ней внезапно встают отвесные скалы.

- Гнедышка, миленький… камни… мы можем укрыться тут… мы… У меня же спички, может, мы найдем веток... сухой травы... и костер разведем...

Падает, цепляется рукой за камень, он откатывается в сторону. Обнажаеется черный провал – вход в пещеру.

- Что, Гнедышка… привяжу тебя здесь… или пойдешь со мной?.. Там мы скроемся от волков... и не замерзнем... Гнедышка, дружочек, иди сюда, ступай...

Конь, осторожно перебирая ногами, входит вслед за Катей во тьму пещеры.

Катя оглядывается. Ее глаза привыкают к мраку. У входа лежат странные связки прутьев. Она вытаскивает спички, зажигает одну связку. Высоко поднимает факел в руке.

КАТЯ (коню): Постой, мой хороший, я тут похожу... посмотрю все...

Перед ней подземный зал. Ровные каменные плиты. В плитах – отверстия.

Катя втягивает воздух ноздрями. Нюхает. Странный запах.

- Как сладко пахнет... будто медом...

Она слышит стон. Вздрагивает.

- Господи Иисусе Христе, помилуй мя...

Выше поднимает факел.

Вокруг каменных плит сидят люди.

Катя подавляет крик. Люди неподвижны.

Катя всматривается. Это мумии. Все лысые, наголо обритые.

Катя прижимает руку ко рту. Подавляет рвоту. Бессильно опускается на пол.

- Тихо, тихо, ты здесь одна, а они все мертвы, сюда никто не придет. Сиди тихо и не шевелись.

Мертвецы глядят на нее.

Мумия мужчины напротив нее таращится на нее ледяными глазами. Глаза сделаны из камня и вставлены в глазницы, всажены в череп. Промасленная ткань плотно обхватывает сухощавую высокую фигуру. Украшение, висящее у него на высохшей груди поверх промасленной холстины - воинский погон.

Погон русской армии. Погон подпоручика.

Катя вскакивает. Горящий факел в ее руке обжигает ей щеку, подпаливает волосы.

• А-а-а-а!

Факел падает у нее из руки. Тьма.

Она нашаривает в кармане спички. Зажигает одну за другой. Спички гаснут. Катя пробирается к выходу.

- Гнедышка! Ты где! А-а-а-а...

Конь ржет. Катя хватает его за повод. Вместе с конем выбираются из пещеры. Катя не выпуская повод из руки, пдаает в снег, теряет сознание.

Ночь. Метель в степи.

КРУПНО: Катино лицо. Она без сознания.

Конь печально ржет над ней.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: А когда Ты, истощенная до предела, попросишь у меня из рук не хлеба, а яду, - тогда я улыбнусь тебе и скажу: не яду, а меду дам я Тебе.

Я буду давать его Тебе с ложечки.

И Ты будешь есть мед, пить мед, купаться в меду.

А потом Ты умрешь.

Умрешь от невыносимой сладости бытия.

И я запечатаю Твое тело в священный каменный гроб, наполненный медом.

И сто долгих лет Ты будешь лежать в медовом гробу. Моя царевна. Моя принцесса. Моя сладкая, самая сладкая, сладчайшая и желаннейшая на земле.

И я выбью на крышке год и месяц, когда я сделаю с Тобой ЭТО.

А потом, спустя сто лет, гроб вскроют. Может быть, его вскрою я. Ведь я питаюсь Эликсиром Бессмертия. Я уже почти бессмертный. Никто же не знает, сколько мне лет на самом деле. Для женщин я по-прежнему желанен. Для мужчин я – грозный соперник. Тело мое молодо. Лицо мое молодо. Дух мой насмешлив и стар: я сам смеюсь над собой. Ибо я сам знаю, сколько лет я уже прожил на свете.

Ты одна будешь знать эту тайну. Я скажу ее Тебе.

Я все скажу Тебе.

Ведь я же, выдумавший Тебя, дождался Тебя.

41.

Катя лежит в юрте. Пламя свечного огарка. Чья-то рука льет ей на лицо водку. Грубо растирает лицо, щеки, виски.

КАТЯ (слабым голосом): Пустите… Пуст… О, до чего же я пьяна…

УНГЕРН: Правильно. Правильно, вы пьяны. Я нашел вас в степи утром. Я влил в вас полбутылки водки, оставшейся – растер. Слава Богу, у вас крепкий молодой организм. Коню не сделалось ничего от ночи в степи, а вам мог бы запросто прийти конец. Рассказывайте, что случилось. Вы самовольно забрались в такую даль? Или вас кто-то силком утянул?

КАТЯ: Где… я?..

Пытается приподнять голову от шкур. Ее голова бессильно падает. Губы дрожат.

УНГЕРН: Еще спросите, кто я. Не узнаете? Генерала не узнаете?

КАТЯ: Роман Федорович…

УНГЕРН: Да, Роман Федорович, представьте себе. Хорошо еще, что я сегодня с раннего утра решил промяться, поскакать по степи на своей кобыле. Я наткнулся на вас почти у берега реки. Конь заржал – я услышал. Благодаренье Богу, к утру буран утих. Я откопал вас из-под снега. Вас уже наполовину засыпало снегом. Вы уже вконец закоченели. Еще немного - и я бы не беседовал сейчас с вами, а отпевал бы вместе с безутешным Семеновым вас, лежащую в гробу, в ургинском православном храме. Жду рассказа, дорогая Катерина Антоновна. Хотя, я понимаю, вам сейчас не до рассказов. И все же.

Катя постепенно приходит в себя. Ее глаза скользят и видят: горящую на лиственничном обрубке свечку; мандалу с изображением смеющегося Будды на стене юрты; небольших куколок-онгонов, мотающихся на бечевках под куполом; ярко-малиновый блеск шелковой княжеской курмы, висящей на спинке стула.

КАТЯ: Вы спасли меня... (Отворачивает голову).

УНГЕРН (продолжает растирать Катины виски водкой): Ну же. Боитесь? Чего вы боитесь? Я вас не съем.

КАТЯ: Я?.. Боюсь?.. Нет, нет, конечно… Я расскажу… Я люблю лошадей, я очень люблю скакать верхом... Ну да, понимаете, я скакала, скакала… а солнце начало садиться… и внезапно я увидела гольцы… слезла с коня, случайно отвалила камень от входа в пещеру…

УНГЕРН: И что там было в пещере? Гроб Господень? Что вы замолкли? Говорите.

Он берет в руку зеленую бутылку, сощурившись, смотрит на просвет, выливает себе в глотку остававшиеся капли.

Катя молчит.

• Что, что там? Золотые слитки? Алмазы Голконды? Сокровища Великих Моголов?

Катя глядит в лицо Унгерну. Он похож на хищника, на волка.

КАТЯ: Нет… ничего особенного. Там… там…

УНГЕРН: Говорите!

КАТЯ: Там… мертвые люди…

УНГЕРН: Какие, к черту, мертвые люди?! Объяснитесь внятнее, Катерина Антоновна! Вы же не немая!

Катя пьяно смотрит на Унгерна. Ее зубы блестят в слабой улыбке.

КАТЯ: Там… мертвецы… в виде мумий... (Шумно выдыхает воздух). Они сидят и стоят вдоль стен… в большом зале. Они… у них стеклянные глаза… и каменные зубы. Они… среди них… знаете, кто?.. подпоручик Зданевич… у него погон на груди… один-единственный погон… висит, как орден… как Георгиевский крест…

Она закрывает глаза. Слабая сумасшедшая улыбка не сходит с ее лица. Унгерн жестко отчеканивает.

УНГЕРН: Если все, что вы говорите, правда, тогда нам несдобровать. Я отрядил на поиски пропадающих из дивизии людей Иуду Семенова. Брат вашего мужа, по-моему, храбрый человек. И умный. Я люблю таких отважных, как он. В помощники себе он взял солдата Фуфачева. Кого бы еще назначить им в пару? Пожалуй, вызову-ка я Николу Рыбакова. Он смышленый казак. Переговорим. Вы сможете связно повторить им все, о чем рассказали мне тут?

Унгерн вскакивает на ноги. Выбегает из юрты.

Катя слышит, как он зычно кричит: «Солдат Рыбакова и Фуфачева ко мне!» Раздается топот ног. Являются Рыбаков и Осип Фуфачев. У них смущенный вид. Они оба топчутся у входа в юрту.

• Пройди, не стой.

Рыбаков приближается, с опаской взирая на лежащую на тулупах Катю. Фуфачев мнет в руках ушанку.

- Катерина Антоновна, повторите солдатам все.

КАТЯ: Казаки... милые... Я не знаю, где эта пещера... Там все, наверное, снегом замело... Довольно далеко от лагеря...

УНГЕРН: Где пещера, Катерина Антоновна? Там, где я вас нашел? Поблизости от Толы? Впрочем, вы сами не знаете. Как вы говорите, вы с конем изрядно отошли уже от пещеры, а потом вы потеряли сознание. Вы можете отыскать пещеру сами?

КАТЯ: Н-нет…

УНГЕРН: Осип, соображай. Ты же знаешь тут всю округу. Что это за таинственные скалы такие? Что это за гольцы в чистом поле? Я тут не видывал подобного пейзажа.

Рыбаков вздыхает, утирает усы.

РЫБАКОВ: Кто ж там стонал-то в пещере, барышня?.. А?.. То-то и оно… Духи, духи все это монгольские… Ихние Жамцараны…

УНГЕРН: Жамсаран имя божества, Рыбаков.

Осип, стесняясь, выступает вперед. Глаза пылают на его лице.

ОСИП: Я вот тут… это… Роман Федорыч, нож нашел! Когда воду с Толы возил. Гляньте-ка! Хитрый ножичек-то! И вы, и вы взгляните, Катерина Антоновна…

Осип выдергивает нож из кармана. Катя привстает на локте на шкурах. Унгерн приседает на корточки. Солдаты вытягивают шеи. Все четверо склоняются над лезвием, а Осип поворачивает нож в руке то так, то сяк. Вертит лезвием, вращает рукоятью.

ОСИП: Ах ты Господи сил, да что ж это… ведь было же, было… была же девица…

УНГЕРН: Какая, черт тебя забери, девица еще?!..

ОСИП: А-а! Вот она!

УНГЕРН: Да, и я вижу, и я!

РЫБАКОВ: Вижу, вижу!

Теперь уже все они видят обнаженную женщину, выгравированную искусным мастером на блестящем лезвии.

ОСИП: У, красотка…

РЫБАКОВ: Краля…

УНГЕРН: Отставить. Молчать!

Он протягивает руку и берет нож. Долго, очень долго смотрит на него.

Подносит ближе к глазам. Видит коричневое засохшее пятно на рукояти, выточенной в виде детородного органа.

42.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Земля лежит на Лягушке Алан.

Когда Лягушка Алан пошевелится,

пожалуй, и земля упадет.

Осип Фуфачев, Иуда Семенов, Никола Рыбаков, поручик Ружанский и Катя собираются на поиски пещеры.

Садятся на коней.

Ружанский протягивает Иуде кисет с табаком. Под Иудой гарцует красивый вороной конь.

ИУДА: Ну что, солдатушки, бравы ребятушки?.. Вперед?.. За нашей командиршей? (Тронул поводья). Поручик, осторожней, у вас кобура расстегнулась!

РУЖАНСКИЙ: Благодарю, Иуда Михайлович. (Застегивает кобуру одной рукой, другой поглаживая коня между ушами). Вперед так вперед!

Скачут в степь. Иуда оглядывается на Катю. Катя ловит взгляд его темных, чуть раскосых глаз.

ИУДА: В галоп.

Пришпоривает вороного коня. Всадники несутся по степи. Все залито солнечным светом.

43.

ИУДА: Здесь?.. Ну, Катерина Антоновна, здесь или нет?.. Отвечайте же!

Катя озирается вокруг. Страдальчески морщится.

КАТЯ: Кажется… я не знаю… Здесь нет никаких скал!

РЫБАКОВ: И никаких гор тоже нетути, барышня. Откудова тута горам быть? Степь она и есть степь, и никаво более.

КАТЯ: Заберем влево, кажется, там… что-то возвышается… или это снежные намети?..

Они послушно поворачивают влево. Вороной конь Иуды прикасается к боку Гнедого своим вспотевшим боком. Катя, раздувает ноздри. . Иуда, наклонившись, негромко говорит.

ИУДА: А не выдумали ли вы все это, Катерина Антоновна?

Сходят с коней. Роют штыками и саблями снег.

Ничего не находят.

Подавленные, возвращаются в лагерь.

44.

Ламы сидят в юрте Унгерна. Молча смотрят на генерала.

Видно, что барон нервничает.

УНГЕРН: Расскажите мне о Восьми Ужасных, о ламы.

Старый лама с бесстрастным морщинистым лицом вскидывает голову.

СТАРЫЙ ЛАМА: Мы же рассказывали уже тебе о Восьми Ужасных, о цин-ван.

УНГЕРН: Рассказывали?.. Да, это правда. Но я хочу услышать о них больше. Подробнее. Я знаю, что Восемь Ужасных защищают Будду от посягательств и нападок. Они - святые. Они верят в то, что смерть не всегда зло; они несут ее миру, как благо. Они очищают... грязный мир, они его чистильщики, так я полагаю. Нет?

Ламы согласно наклоняют головы.

СТАРЫЙ ЛАМА: Ты прав, о светлейший. Восемь Ужасных действительно очищают погрязший в грехах и копоти вражды и лжи мир. Мир несовершенен, ты догадываешься об этом. Восемь Ужасных приближают его к совершенству, изгоняя из него все, что мешает миру сделать это. Махагала и Цаган-Махагала верховенствуют тут. Охин-Тэнгри помогает им. Его меч, как и твой, разит без промаха.

УНГЕРН: А Жамсаран? Он - не главный?

СТАРЫЙ ЛАМА: Жамсаран? Жамсаран... Да, Жамсаран... Он стоит особняком.

Унгерн затягивается табачным дымом.

УНГЕРН: В чем его особенность? Он - жесточе, чем остальные? Он - грознее? Он страшней? Он... властительней? Тогда почему он - не Цаган? Не царь? Не главный?

Ламы переглянулись.

МОЛОДОЙ ЛАМА: В некотором роде Жамсаран - начальник над докшитами, ты правильно почувствовал, цин-ван.

УНГЕРН: Почему? Говори.

МОЛОДОЙ ЛАМА: Мир изначально пуст, о цин-ван. В этой белой пустоте плещется море крови - человечьей и звериной. Вся кровь убитых на войне лошадей тоже плещется там. Из кровавого моря поднимается медная гора; она четырехгранна, как меч. На вершине горы лежит ковер. На ковре - расцветший лотос. Солнце, стоящее высоко, освещает цветок, и все его лепестки светятся золотым светом. Рядом с лотосом лежат мертвый конь и мертвый человек. Человек - мертвый царь, цаган, и конь - царский, белый. Как... - лама облизнул губы, - как твоя кобыла. А над трупами коня и царя сидит Жамсаран, и на голове у него корона из черепов, и на шее у него ожерелье из черепов. Из его правой руки бьет огонь. Огонь вырывается, хлещет прямо в небо. В руке Жамсаран держит меч, и острие меча направлено вверх. Мечом он отрубает головы нарушившим обет. На его левой руке висит лук со стрелами, а в кулаке он сжимает вырванные из груди сердца врагов Будды. Его рот открыт, он скалится, четыре острых зуба торчат из-под его вздернутых губ. Его зубы красны, как пламя. Его рот красен, как кровь. Его усы, брови и волосы горят огнем. И весь он - огонь.

УНГЕРН: «Пламенеющий, ужасно горящий, как пламя при Конце Света». (Держит в зубах трубку). И что же? Я так понял, Жамсаран - князь мира?

МОЛОДОЙ ЛАМА: Рядом с ним сидит на диком волке бурхан Эцзен, он держит в руках сеть, которой ловит грешников. За спиною Жамсарана - небесные палачи, целое воинство слуг и прислужников докшитов - демонов, ярлачи, ильдучи, у коих одежда - из кожи убитых солдат и из шкур убитых в бою коней, и они держат в руках копья и мечи, хоругви и кровавые знамена, они сеют вокруг себя выбитые изо ртов врагов зубы, чтобы взошли посевы ненависти и мести. Но это - праведная месть и священная ненависть, о цин-ван.

УНГЕРН: Это все? Такова картина небесного мира? Такова иерархия?

МОЛОДОЙ ЛАМА: Такова малая часть иерархии, о могучий цин-ван. (Наклоняет голову). Кроме Жамсарана, есть еще и Чойджал, это тоже могучий владыка. И Эрлик - владыка. И Памба. Для изучения всей иерархии тебе могут понадобиться годы медитации и обрядов. Имеем сказать тебе, что ты для всех монголов олицетворяешь образ Жамсарана, ты будто бы живой докшит, явившийся в этот многострадальный мир, чтобы наказать врагов веры и врагов монгольского народа, вернуть Востоку его царственность и мощь, и потому... (улыбается и опять склоняет голову) тебя любит наш народ, о цин-ван.

УНГЕРН: Я знаю. Вы сможете показать мне Жамсарана? И всех докшитов?

МОЛОДОЙ ЛАМА: Показать?

УНГЕРН: Да, показать. Вызвать их сюда. Живьем.

В юрте повисает молчание.

СТАРЫЙ ЛАМА: Показать мы их тебе можем. Да, сможем. Но выдержишь ли ты?

УНГЕРН: Я? (Кривит губы в усмешке). Я не то выдерживал. Я под пулями всю жизнь хожу. Все мои предки умерли в бою. Я тоже умру в бою. Вы это понимаете, ламы?

Ламы наклоняют головы.

СТАРЫЙ ЛАМА: Мы это понимаем. Мы покажем тебе Восемь Ужасных. Мы покажем тебе Бег-Цзе, твоего Жамсарана. Ибо именно к нему восходит твоя родословная, о цин-ван. Мы это вычислили.

УНГЕРН (облизывает пересохшие губы): И я смогу говорить с ним?

СТАРЫЙ ЛАМА: Ты сможешь говорить с ним. Но недолго. Быть с ним - все равно что быть внутри огня. Помни, цин-ван, Бег-Цзе - божество огня. Ты же тоже пламенный. Быть рядом с тобой и не обжечься сможет не всякий. Рядом с тобой люди должны сгорать. На тебя надо глядеть, прикрывая глаза рукой, как на солнце. Я не льщу тебе, я говорю чистую правду. Приготовься!

УНГЕРН: Что я должен сделать?

Генерал встает. Молодой лама глядит на трубку в кулаке Унгерна, на голенища его грязных сапог. Их глаза встречаются.

СТАРЫЙ ЛАМА: Сесть в позу лотоса. Положить руки на колени. Прочитать мантру. Ту, которую мы скажем тебе.

Унгерн, не сводя глаз с молодого ламы, медленно опускается на пол, скрестив ноги. Кладет руки на колени. Молодой лама пристально глядит ему в глаза. Пальцы Унгерна, длинные, сухие, с грязными отросшими ногтями, со шрамами на фалангах, нервно вздрагивают, подпрыгивают. Он вцепляется пальцами в колени, ощеривает, как собака, желтые клыки.

45.

Казак Рыбаков высыпает табак из кисета на ладонь. Фуфпчев раскладывает перед палаткой солдатские штаны и, стоя на снегу в одних подштанниках, бьет по штанам колотушкой – выбивает пыль и грязь.

РЫБАКОВ: И ты знаешь, брат Осип?.. Это ведь все брехня барыни Семеновой, насчет пещеры-то со скелетами. У атамановой женки, можа, не все семячки в тыкве!.. Вот она и кочевряжится. Монголия, брат, это такие дела… я, вот когда тут служить начал, - все так и понял… Тут на одного Жамцарана зубастого поглядишь – и с рельс быстренько съедешь… Ну это, конечно, слабонервный кто… А наши-то, Тубанов Митяйка, к примеру, али там Ташур, сколько всего балакали про разные загадки! Что тебе в пустыне вдруг кости дракона отыщут… прикинь, Осип, кости дракона!.. а ведь когда-то одне драконы тута летали, огнем дышали…

ОСИП: Дракон, гутаришь?.. (Бросает колотушку на снег). Тут не до драконов, Никола Евграфыч. Вот ножик я подобрал… Командир у меня его отобрал, ну да, правильно, ножичек-то оченно не прост… а ить наша барышня вдруг и не врет?.. а на ножичке-то, Евграфыч, кровушка… Кровь настоящая… засохлая… командир видел, и я узрел… я остроглазый…

РЫБАКОВ: Может, барышня и не брешет. В толк одного не возьму – где она гольцы нашла? Или в ночной потемени ей помстилось что? Это, брат, тени могли запросто быть… или сияние встать…

ОСИП: Какое тута сияние... (Поморщился). Здесь тебе не Сибирь… здесь уж пустыня за поворотом… А то, что барышня не брешет, я сам чую. Неправды она не скажет. Да и зачем. Да и не в бреду ж она была, и не выпимши. И не с ума спрыгнутая, однако. Думай, Никола, думай. Казаку башка дана на то, чтоб думать. Нам доверие такое оказали, найти, отыскать, а ты – на Катерину Антоновну поклеп.

Рыбаков выдыхает дым. Хмурится.

РЫБАКОВ: Поклеп, поклеп… Сам-один, што ль, хошь тую пещеру отыскать?.. Волки тебя, Оська, зажрут в степи. И косточки не оставят, даже скелета твово не отыщем. А каво ты все барыню Семенову барышней кличешь? Ить она ж мужняя жена.

47.

Унгерн и Иуда в юрте Унгерна.

УНГЕРН: Пишите, Иуда Михайлович.

ИУДА: Я пишу, Роман Федорович.

Иуда поднимает голову от листа бумаги. Выжидательно смотрит на генерала. Унгерн стоит, высокий, как каланча. В белых глазах – ярость.

УНГЕРН: Подпоручик Зданевич. Есаул Никита Лямин. Подпоручик Игнатий Леонидович Свойский. Хорунжий Истомин. Майор Федор Зубов. Солдат Ерофей Акулов. Поручик Свиньин. Солдат Афонин. Полковник Георгий Иванович Храмов.

ИУДА: Как, и Храмов тоже?

УНГЕРН: Представьте себе, и Храмов. Подхорунжий Яков Васильевич Васильев. Солдат Немцов. Майор Анатолий Бекетов.

ИУДА: Боже мой, и Бекетов…

УНГЕРН: Да, и Бекетов тоже. Вчера. Он исчез вчера.

ИУДА: Двенадцать человек, Роман Федорович.

УНГЕРН: Как двенадцать апостолов, хотите вы сказать? Это те сведения, которые я знаю. Мне никто больше пока не сообщал о пропавших из лагеря.

Свеча горит. Лицо Иуды в тени. Он старательно пишет. Унгерн стоит над ним, как надсмотрщик.

Юрта Унгерна. Генерал один.

Прикуривает от горящей свечи.

Дымит китайской вонючей папиросой. Зло выплевывает ее, гасит в кулаке. Берет со стола трубку, раскуривает. Думает вслух.

УНГЕРН: Тишина. Какая тишина. И сейчас, в этой тишине, пока я тут ломаю голову над этой чертовой загадкой, у меня из лагеря исчезает еще кто-нибудь. Кто?!

Свеча трещит. Генерал втягивает дым из трубки.

- Я узнаю это. Я, последний Великий Могол, я, великий цин-ван, первый азийский князь, пришедший с севера, исполняющий великую миссию освобождения всея Азии от нечисти. От красной нечисти, что, как саранча, покрыла ее беспредельные пространства.

На столе лежит нож, найденный Осипом. Унгерн пристально смотрит на нож.

Свеча горит ровно и ярко. Лезвие ножа с таинственной соблазнительной гравировкой блестит в свете свечи серебряно, как рыба с нежной чешуей – сиг или чехонь. Барон трогает лезвие пальцем. Остро наточено.

УНГЕРН: Необычной конфигурации лезвие все-таки. Сибирские охотники такие ножи не вытачивают, чтоб ходить на зверя. У медвежатников ножи иные. И у аратов, для резанья баранов, ножи иные. И не военный это нож гаминов-китайцев. Нет, нет, у него совсем другая форма. Таким ножом легко пронзить насквозь человека, насадить, как рыбу на острогу. И это коричневое засохшее пятнышко у корня ножа, у основания, где дерево намертво спаялось с металлом. Этим ножом убивали. Бесспорно убивали. (Обращаясь к самому себе, насмешливо). Ты можешь поклясться в этом на священной иконе святого рыцаря Роберта, принадлежащей древнему роду Унгерн-Штернбергов.

Он усмехается, и усмешка выходит жуткой. Она отражается в зеркальном осколке, приклеенном к стене юрты.

УНГЕРН: Это не охотничий нож медвежатников. Это - пурба. Кажется, я догадываюсь, кто мог убивать таким ножом. Да что там - догадываюсь! Я знаю.

48.

Гримуборная русской «РЕСТОРАЦИИ» в Урге. Танцовщица Ирина Алферова в гримуборной смывает краску, румяна и пудру со щек, смазывает салфеткой помаду с губ. Ее подруга, певичка Глафира, гладит себя по обнаженной груди перед зеркалом, любуется собой. Показывает себе язык.

ГЛАФИРА: Девочки, девочки!.. Собирайтесь, сегодня уходим из заведения пораньше... тебе что, жизнь надоела?!..

ИРИНА: Что ты. Глашка, брешешь?.. еще ж не поздно...

ГЛАФИРА: Не поздно!.. Глянь, какая темень на улице, глаз выколи!.. А тебе ж, дура, на Маймачен добираться... Всю краску смыла?.. ну ты и копуша, ма шер...

ИРИНА: Что я, с такой размалеванной мордой на улицу появлюсь?!..

ГЛАФИРА: А я вот появлюсь. Мужики знаешь как на румяна клюют?.. Румяная шлюха - значит, хорошая шлюха, здоровая шлюха, страстная шлюха. Сил много, в постели чудеса покажет. Ты умеешь показывать мужикам в постели чудеса, дурочка моя?..

Глафира отрывается от зеркала и бросается на шею Ирине. Та отбивается.

ИРИНА: Фу, тише, флакончик с духами опрокинешь, слониха!.. Из самого Парижа выписаны...

Глафира крутится перед трюмо, накидывает на плечи соболью шубку. Ирина меряет ее завистливым взглядом.

ИРИНА: Идем, идем!.. Хватит охорашиваться!..

ГЛАФИРА: Да уж, тянешь меня, как на верблюжьем аркане... иду...

Девушки выбегают в темноту и вихрящийся снег. На улицах уже никого нет. Урга словно вымерла. Ни повозок, ни авто, ни конного дозора. Мертвая тишина. Колючие звезды в черном дегте неба.

ИРИНА: А это что, Глашка, правда, что Унгерн женщин не любит?..

ГЛАФИРА: Правда. На пушечный выстрел к себе не подпускает. У него была жена. Китайская принцесса, между прочим. Он выгнал ее взашей.

ИРИНА (испуганно): Отчего?

ГЛАФИРА: Не понравилась, значит.

ИРИНА: А Машка давно не заходила? Давненько что-то я ее не видывала. Она, говорят, карьеру сногсшибательную сделала?.. при каком-то, что ли, генерале ошивается?..

Глафира вздрагивает. Не сбавляет шага.

ГЛАФИРА: Не при генерале, Иринка, а при атамане. Да это ж, полагаю, один черт. Военная подстилка, что говорить. И вся карьера. А ты-то думала. (Презрительно смотрит на подругу). Моя карьера не в пример лучше. Хороша моя шубка?..

Глафира протягивает вперед руку. Соболий рукав искрится в мертвенно-лиловом свете газового фонаря. Ирина судорожно, как после плача, вздыхает.

ИРИНА:Хороша!..

ГЛАФИРА: Вот и я тебе говорю. А куплена, промежду прочим, на мои денежки. На мои, кровные. Пузом своим, ножками своими, кошечкой своей, подруга, отрабатываю. А кошечка моя - она двужильная. Пашу без устали. Как тяпкой рублю. Рублю, рублю - по рублю!..

Хохочет.

ИРИНА: Ну, я, как ты, не могу... У меня - успеха нет...

ГЛАФИРА: К чертям успех! Успеха - никакого - нет! Есть только ты! И твоя воля! Хочешь - все будет! Отдельно от тебя, запомни, нет ничего!.. Ах, а поздненько-то как, ну тебя к дьяволу с твоим Маймаченом, извозчика сейчас все равно не взять, идем ко мне, в докторский дом! Там комнат - куры не клюют. Уложу тебя в своей, там кровать и удобный диван. Отдохнем... повеселимся!.. (Пихает Ирину локтем в бок). У меня в шкафчике и малиновая демидовская настоечка припрятана... Варварушка из Иркутска еще в прошлом году в клювике принесла...

ИРИНА: А у Пака-то удобно ли все же ночевать?.. мы ж с тобою, все-таки, пойми, сама знаешь кто...

ГЛАФИРА: Неудобно только с сопливыми целоваться. (Сует нос в муфточку). Ах, морозец!.. Скоро, в феврале, день рожденья ихнего Будды... мужиков раскосых можно тогда на улицах собирать просто как грибы дождливым летом...

ИРИНА: Глашенька, захвораешь ты!..

ГЛАФИРА: Захвораю?.. (Хохочет). Я уж хворала, родная ты моя!.. И лечилась... И, как видишь, жива...

ИРИНА: Доктор Пак тебя лечил, что ли?

ГЛАФИРА: А что, если и так?..

ИРИНА: А у него, у Пака, поговаривают, сейчас какие-то евреи квартируют?..

ГЛАФИРА: Ну да, евреи, их много, как черные жуки по дому ползают, и я, честно признаюсь, от них устала. О, вот и дом доктора, дорогая! С шиком живет господинчик, видишь, какой фонарь велел у крыльца поставить, таких фонарей я...

Глафира не успевает договорить. Из-за угла особняка навстречу им обеим выгарцевали четверо конных казаков. Казаки обступают двух женщин, берут в кольцо. От конских морд на морозе идет синеватый, будто табачный дым, густой пар. Алферова и Афонина пятятся, прижимаются друг к дружке. Бородатый казак кричит.

БОРОДАТЫЙ КАЗАК: Ишь, бабоньки хорошие! Куды ж это вы направляетесь, сладкие мои! Мордочки-то у вас, ох, не монгольские! За версту вижу кацапок! Вы, бляди размалеванные! Каво вы тут, у дома доктора Пака, околачиваетесь, а?!

ГЛАФИРА: Мы... отойди, грязный мужик!.. Мы тут квартируем! Живем мы тут, понял, нет?!

БОРОДАТЫЙ КАЗАК: Живете. Живете, значитца! А мы твово хозяина, дохтура, заарестовать пришли! Явреев он укрывает, сразумела, шалава?! А явреев, жидов то ись, по-нашему, по-русски, приказано нам бить, всех выбивать, и весь сказ!

ИРИНА: Кем приказано?

Губы Ирины дрожат. Видно, как ей страшно.

БОРОДАТЫЙ КАЗАК: Енералом, кем-кем! Бароном нашенским, Унгерном! А вы проживаете тута - ну так ведите нас, бабенки! Арестовывать корейца будем с понятыми, значитца!

Побледневшая Глафира первой подниается по мраморной лестнице выстроенного в европейском стиле особняка. За ней идет, вся дрожа, втиснув руки в муфту, танцовщица Ирина. Казаки тяжко топают по лестнице сапогами, их мотающиеся на боках сабли стукаются о перила. Они пожирают глазами обтянутые узкими, по моде, шубками зады женщин. Переглядываются меж собой: а ну-ка...

Дом молчит. Кажется - спит.

Казак, что идет за женщинами, с окладистой черной, как у чеченца, бородой внезапно цапнул за юбку Глафиру. Ладонью зажимает ей рот. Другой набрасывается на Ирину. Заламывает ей руки за спину. Она стонет, пытается вырваться.

Казаки волокут женщин в комнаты.

ГЛАФИРА (кричит): Тебя что, никогда не насиловали, Ирка?!

Ирина хрипит на полу под казаком.

Глафира кусает чернобородого казака за ухо, из прокушенного уха по щеке течет кровь, капает на закинутоеГлафирино лицо.

Часы в кабинете доктора, над их головами, бьет восемь раз.

Казаки насилуют женщин. Два других казака стоят за ними, хрипло дышат, жадно смотрят, ждут своей участи.

Растерзанных, избитых женщин казаки выталкивают взашей, не забыв отобрать у них сумочки с ресторанной выручкой.

Обходят дом. Ищут евреев, спрятанных доктором Паком. Евреев не находят. Зато находят в крохотной комнатке, в кедровом гробу набальзамированное тельце докторской дочки. Раскосая малышка, грациозная, как нефритовая статуэтка, тихо лежит, сложив ручки на груди, украшенная бумажными цветами, сухим бессмертником и связками драгоценных камней.

Бородатый казак хочет прикоснуться к мертвой девочке. Протягивает палец, потом прячет – боится.

БОРОДАТЫЙ КАЗАК: Вишь, убрал трупик, как святыню. И, должно, на нее молится. Идола себе сотворил... кумира. Противу Библии это!..

ДРУГОЙ КАЗАК: Да каво ж ты хотишь, он же кореянец, не хрестьянин.

В дверях комнаты появляется доктор Пак.

ДОКТОР ПАК: Что тут происходит?! По какому праву...

БОРОДАТЫЙ КАЗАК: Где жиды?! Отвечай, где жидов укрываешь, по повелению генерала Унгерна, говори! Не скажешь - вставай к стенке!

Доктор Пак молчит. Бородатый казак скалится.

БОРОДАТЫЙ КАЗАК: Твою мертвую девчонку саблями в клочья изрубим! Уж больно сладко пахнет!

Пак, трясясь, разжимает губы. Его щеки сереют под южной смуглотой.

ДОКТОР ПАК: В подвале. Они в подвале. Все. Ключ... у меня в кармане... докторского халата.

Казаки переглядываются, усмехаются.

БОРОДАТЫЙ КАЗАК: Вот, сразу бы так-то.

Доктор Пак мертво смотрит, как казаки спускаются в подвал.

Раздаются выстрелы, крики.

Доктор Пак складывает ладони лодочкой. Шепчет.

ДОКТОР ПАК: Моя девочка... Моя девочка... Они не изрубят тебя в куски... Ты останешься цела... Моя красавица... Моя душенька... Цела... Невредима...

Бормочет что-то по-корейски.

В подвале пронзительно кричит ребенок.

49.

КАДР: разгромленные, с выбитыми стеклами лавки, сожженные дома Урги.

Берег Толы. Подняв головы, воют собаки. Они воют как волки.

На берегу сидит простоволосая монголка. На руках у нее мертвый ребенок. Она рыдает над ним.

КАДР: барон Унгерн в ургинской резиденции.

Грязный потолок, сгоревший подоконник.

Унгерн принимает посетителей, просителей.

На его лице – надменная маска владыки.

Он победительно смотрит вокруг с высоты своего роста.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: шапка Мономаха. Я надену шапку Мономаха. Шапка Мономаха – это ведь восточная шапка. Это монгольская шапка, как ни верти. Я хочу быть князем. Царем. Императором. Владыкой всей Азии. Россия – кусок Азии. Я буду властвовать над всей Азией. Шапка Мономаха. Я надену ее. Надену.

Делает жест, будто примеряет шапку или корону.

Проситель с благородным, аристократическим лицом смотрит на Унгерна, как на сумасшедшего.

КАДР: солдаты Унгерна палят из винтовок. Добивают на улицах гаминов.

Пялят поверх тулупов и монгольских тырлыков яркие шелковые халаты – курмы. Веселятся, как дети, хохочут, скалясь.

50.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Насилие - отсутствие любви.

Знаете вы, что такое любовь?

День коронации Богдо-гэгэна. Иуда скачет на вороном коне по деревянным настилам ургинских улиц.

Улицы и площади запружены народом. Монголы толпятся в проулках, высовываются из окон домов, сидят на крышах.

Иуда осаживает коня на площади перед дворцом. К дворцу скачут конные, державшие в руках медные трубы и раковины. Они подносят их к губам и трубят. Дикие резкие звуки далеко разносятся в морозном воздухе.

На площадь перед дворцом выходят ламы в ослепительно-ярких одеждах.

Иуда шепчет коню на ухо.

ИУДА: Тише, милый. Стой.

Гладит коня за ушами.

Четыре коня - гнедой, игреневый, белый и вороной - тащат громоздкую колесницу, на ней - пирамида из массивных бревен. Бревна аляповато, броско раскрашены в священные цвета - синий, черный, алый и белый. Над пирамидой бьется по ветру ярко-желтый флаг.

Колесница катится. Кони храпят. Иуда не сводит глаз с флага.

На площадь перед дворцом выезжает открытая коляска, в ней сидит слепой Богдо-гэгэн.

Он в черных очках. Его лицо неподвижно.

За ним скачет всадник в слепяще-желтой курме. Над его островерхой шапкой качается павлинье перо.

Иуда вздрагивает, увидев всадника: это Унгерн.

Коляска Богдо-гэгэна катится вперед. Вся толпа монголов на площади опускается на колени. Богдо-гэгэн поднимает лицо к солнцу.

Унгерн оборачивается и встречает взгляд Иуды.

Улыбка Унгерна. Улыбка Иуды.

Раскатисто звучит команда:

- На кра-а-а…ул!

Сотни казаков, выдернув из ножен шашки и сабли, вскидывают их к плечу- над площадью словно сверкнули тысячи серебряных молний. Духовой оркестр, сидящий на площади перед входом во дворец, играет торжественный военный марш, дирижер машет зажатым в красный кулак позолоченным жезлом, обверченным бумажными цветами. Из храма Майдари доносится гудение священных дудок.

Лицо Иуды.

Лицо Унгерна.

Морда белой кобылы Унгерна, косящей сливовым глазом.

Резкое, дикое гудение храмовых дудок.

51.

Солдатская палатка. Казак Рыбаков беспокойно ворочается на шкурах. Осип Фуфачев похрапывает рядом.

Рыбаков приподнимается, садится. Обхватывает голову руками.

РЫБАКОВ (шепчет): Да, так, значитца… Нож-то явно убивца. Ежели бы убивства все случались в лагере – то-то кровищи было бы, то-то криков и стонов. Да, криков и стонов, а как же без них-то?! Однако… тишина. Молчок. Никто никаво и не слыхивал. (Кашляет. Накидывает на плечи тулуп). Как бы и на белом свете людей не было! Исчезают – и все тут! Как корова языком слизывает! Да ить кто-то свой…

Вздыхает.

- Бурдуковский?.. Нет, непохоже. Сипайлов?.. Этот - зверь... да звериность его вся на виду. Митяй... Ташур?.. Нет, не-е-ет, Ташур достойный, он и ручонок не замарал кровью, не то что Ленька Сипайлов... он только палки для битья вытачивает отменно... А Митяй, вот об нем, еще поразмыслить надо... Митяй Тубанов, у, рожа... палачище… сковородка плоская, зубы кривятся в ухмылке... Этакий - запросто может... Да вот хватит ли у него ума замести следы?..

Трет лицо рукой.

- А эта баба, на ноже нарисованная?.. Да ить она как две капли воды… точь-в-точь… атаманова женка! Катерина Антоновна! Не сойти мне с этого места…

Зажимает рот рукой.

Осип ворочается во сне. Сонно бормочет.

ОСИП: Спи, Никола, ну што ты такой беспокойный… Накурился на ночь, што ли?.. Его прошиб пот. Он утер лоб ладонью. Он догадался.

52.

Стук в дверь.

Осторожные шаги. Лама Доржи открывает дверь.

На пороге – Иуда.

Доржи кланяется.

ДОРЖИ: Здравствуй, Иуда. Горячий хурч будешь?

ИУДА: Не откажусь. Скорее, Доржи, у меня мало времени. Сегодня во дворце Богдо-гэгэна банкет и представление мистерии Цам в честь коронации слепого пьяницы. Вот записка. Это тебе.

Иуда вытаскивает из кармана записку.

ДОРЖИ: Кто тебе передал ее?.. Она?..

Иуда кивает головой.

Доржи медленно разворачивает бумагу. Черные строчки, нацарапанные по-старомонгольски, падают вниз, как черный дождь.

«ПЕЩЕРА БЕССМЕРТНЫХ. ОТКРОЮ ТАЙНУ. УКАЖУ ПУТЬ. НАЗНАЧЬ ВСТРЕЧУ. СКАЖИ МЕСТО ВСТРЕЧИ ТОМУ, КТО ПЕРЕДАСТ МНЕ ПИСЬМО».

Доржи вскидывает глаза.

ДОРЖИ: Уж ясно, это не атаман писал. И не...

ИУДА: И не барон. Что в записке?

ДОРЖИ: Меня просят о встрече. Я должен сам ее назначить. Кто передаст мое письмо посланнику? Она?

Иуда снова молча кивает головой.

Доржи делает шаг к конторке, берет бумагу и ручку, пишет.

ИУДА: Ты пишешь по-старомонгольски?..

ДОРЖИ: Разумеется. Чтобы не смог никто прочитать из ваших... из русских.

Иуда молчит. Его глаза следят за дерганьями пера.

ИУДА: Ты не боишься, что при встрече пославший эту записку тебя убьет?

ДОРЖИ: Ты же знаешь, я ничего не боюсь. Мне никто не может навредить. Завтра я снова буду там, в лагере. Я нужен старику Хамбо. Вот он боится барона. Он заставляет Хамбо прорицать, но ведь Хамбо не гадалка. Я владею техниками гипноза. Я умею погружать барона в такое состояние, когда ему кажется... все что угодно кажется, что ему захочется увидеть, то он и видит.

ИУДА: А тебе как кажется, эту записку не Джа-лама ли писал?

ДОРЖИ: Нет. Не Джа-лама. Думай, что говоришь. Джа-лама послал бы к тебе Максаржава и сам назначил бы тебе встречу. А это… (Доржи встряхивает бумагой, просушивая чернила). Это, я думаю, тот, кого мы не знаем.

ИУДА: И кто хорошо знает нас.

ДОРЖИ: Да, тот, кто знает... нас.

Протягивает листок с иероглифами Иуде.

53.

Два всадника скачут на конях по ночной Урге.

Спешиваются. Входят в дом.

На стене дома – мандала, изображающая красивую женщину со скрещенными ногами. Это Белая Тара, женское воплощение Будды.

Из-за шторы к всадникам выходит человек. Не видно его лица – оно в темноте.

ПЕРВЫЙ ВСАДНИК: После шести лет, проведенных в горах Тибета, великий Исса, которого великий Будда избрал распространять свое святое учение, умел объяснять в совершенстве священные свитки. Тогда он, оставив Непал, Тибет и Гималайские горы, спустился в долину Раджпутана и направился к западу, проповедуя различным народам о высшем совершенстве человека. Совершенство! (Плюет себе под ноги). Где оно?! В чем?! Человек - отброс, грязные кости и кожа, еда для демонов во время обряда Тшед. Я знаю Тибетское Евангелие наизусть, и оно врет на каждом шагу.

ЧЕЛОВЕК С ТЕМНЫМ ЛИЦОМ: Лишь бы ты не врал мне. Ты не соврал, что Тибетская сотня хочет дезертировать?

ПЕРВЫЙ ВСАДНИК: И Офицерская тоже. Я говорю тебе.

ЧЕЛОВЕК С ТЕМНЫМ ЛИЦОМ: Когда?

ПЕРВЫЙ ВСАДНИК: Я не Исса. Я не Будда. Я не могу предсказать день. Но они уже готовы.

ЧЕЛОВЕК С ТЕМНЫМ ЛИЦОМ: Ты знаешь, кто их поведет?

ПЕРВЫЙ ВСАДНИК: Еще бы не знать.

ЧЕЛОВЕК С ТЕМНЫМ ЛИЦОМ: Кто?

ПЕРВЫЙ ВСАДНИК: Офицерскую - Виноградов. Тибетскую - я.

ЧЕЛОВЕК С ТЕМНЫМ ЛИЦОМ: Ты?..

ПЕРВЫЙ ВСАДНИК: Тебя это удивляет?

ЧЕЛОВЕК С ТЕМНЫМ ЛИЦОМ: Не слишком.

ПЕРВЫЙ ВСАДНИК: Вот и хорошо. Ибо человек, как сказал Исса, не наделен даром созерцать образ Бога и создавать сонм божеств, сходных с ликом Предвечного, иначе он пребывал бы в постоянном удивлении перед происходящим. Спокойствие! Ты спокоен?

Человек с темным лицом молчит. На его плече шевельнулась тень, похожая на тень птицы.

54.

Катя разжигает огонь в очаге. Сует в огонь руки.

Она нарочно хочет обжечься.

Морщится, кричит от боли.

Семенов пристально смотрит на нее.

СЕМЕНОВ: Каточек, ты что, миленькая, спишь на ходу?

Катя (ИСПУГАННО): Нет, Триша, Господь с тобой... Я... чайник вот хочу на огонь поставить, чаю с тобою заварим свежего...

Семенов выходит из юрты, возвращается с ведром воды.

Наливает в чайник. Чайник ворчит на огне. Катя дремлет.

Семенов заваривает чай. Снова смотрит на Катю.

Семейная идиллия.

СОН КАТИ

Бьют колокола: цзанг-донг, цзанг-донг. Потом тишина.

В полной тишине голос монаха говорит по-тибетски, а голос Кати повторяет за ним по-русски:

ГОЛОС: Вы будете отвержены от лица Моего, если захотите уберечься от того, что вам суждено. Вы не властны над своею судьбой. Придите и отдайтесь.

Высокие фигуры в оранжевом, вишневом, солнечно-желтом тесно обступают Катю, лежащую на земле. Ее подхватывают мужские руки. Поднимают высоко. Над ее лицом вспыхивает на солнце нож.

Нож - у ее горла. Мужская рука разрезает ножом ткань ее платья – от горловины до пупка. Катя голая перед монахами. Руки, руки, много рук шарят по ее телу, пальцы гладят ее грудь, сжимают соски, она стонет.

Чьи-то руки раздвигают ее ноги. Высокий худой монах грубо входит в нее. Катя бьется, дергается под ним.

Мокрая спина монаха.

Крики Кати.

Мокрые лопатки монаха.

Крики Кати все сильнее.

Лысый затылок монаха.

Катино лицо. Она перестает кричать. В ее широко открытых глазах – изумление и радость. На всем лице – странное спокойствие.

Монах продолжает яростно двигаться в ней. Катя улыбается. Закрывает глаза.

Монахи, столпившись вокруг пары, поют с закрытыми ртами.

Звонят колокола.

Катя открывает глаза. Она очнулась.

Она лежит около чужой палатки. Держится руками за живот.

Перекатывается с боку на бок по снегу.

КАТЯ: Может, я и впрямь сумасшедшая?! Как… как моя покойная мать…

Зачерпывает в ладони снег, трет снегом лицо. Ее волосы растрепаны. Губы припухли.

Кричит.

- Я ненавижу здесь все! Я ненавижу Восток! Я ненавижу ваши степи! Вашу полынь! Ваших верблюдов! Ваши вонючие юрты! Вашего жирного Будду! Вашего жирягу, хищника Будду ненавижу я! Я плюю на вас, отродья! Исчадья ада! Собаки! Собаки! Соба...

Умолкает. Захлебывается криком.

Падает на снег.

55.

Палатка Ташура. Ташур гладит пальцем маленькую нефритовую статуэтку Будды. Попугай пронзительно кричит, раскачиваясь в клетке на жердочке:

- Эмегельчин ээрен! Эмегельчин ээрен!

Ташур глядит в клетку.

ТАШУР: Зерно есть. Вода есть. Что ты орешь, глупая птица? Может, тебе нужно мясо? Маленькие кусочки мяса?

Перья попугая переливаются разноцветно.

- Ты, Гасрын, не прочищай глотку. Зря не вопи. На вот тебе.

Ташур роется в кармане, вытаскивает кусочек колотого сахару.Сует в клюв попугаю.

- Эх, птица, птица, глупая ты птица. Поговорил бы со мною по-человечески. А то все: «Дур-ракам закон не писан!» И кто тебя так говорить научил?

Отходит от клетки с попугаем. Смотрит на неприличную китайскую гравюру на стене юрты. Мужчина и девочка в любви, за ширмой – Подглядывающий.

- А ведь все мы любим подглядывать. Как это верно подмечено.

Попугай орет.

- Дур-ракам закон не писан!

Ташур усмехается.

ТАШУР: Ну да, разумеется, не писан. Все законы написаны призраками. И призрачны, как ветер. Гасрын, съешь зернышко, оно вкусное.

Открывает старинный китайский сосуд на трех бронзовых лапах. Попугай наклоняет голову. Ташур роется в сосуде. Не видно, что там, на дне.

56.

Катя мечется в жару. Подушки, одеяла. В юрте дивизионный врач Извольский.

ИЗВОЛЬСКИЙ: Мда-а-а-с... Милостивый государь Трифон Михайлыч... В походных условиях ваша драгоценная супруга может и не поправиться, мда-а...

СЕМЕНОВ: Так что же, она умрет?

Криво усмехается.

• Мои действия, по-вашему, каковы должны быть?

Извольский сутулится, морщит лоб.

ИЗВОЛЬСКИЙ. И ведь нельзя ее сейчас никуда везти, батенька мой, надо признать... Что ж... подождем. Я достаточно дал ей жаропонижающих... и, знаете, риск, конечно, но внутримышечно камфару все-таки ввел... для поддержания работы сердца...

Катя лежит высоко на подушках. Машка заваривает кофе. Подходит к Кате, берет ее голову в руки.

МАШКА: Она любит мои руки. Вот так подержу - успокоится...

Катя открывает глаза. Семенов делает шаг к ней. Приседает на корточки. Трогает Катю за щеку. Бормочет.

СЕМЕНОВ: Катерина, жена. Вот война идет, вот весь мир встал на дыбы и ржет дико, как монгольский конь, а ты так и не родила мне ребенка, так и не забеременела от меня. Катя, золотая моя, что же нас в жизни ждет?!

КАТЯ (разлепляет запекшиеся губы): Милый (Машка прикладывает полотенце к ее губам). Я причиняю тебе хлопоты. Я...

СЕМЕНОВ: Помолчи, Каточек. Тебе нельзя говорить. Мы все решим, как лучше.

КАТЯ: Только не увози меня никуда от себя... Хочу умереть здесь...

СЕМЕНОВ: Не глупи, Катерина, не пори чушь, ты выздоровеешь, вот оттрясет тебя лихорадка, и мы с тобой...

КАТЯ (перебивает его): А барон не собирается... скоро... сниматься с якоря?..

СЕМЕНОВ: Да нет, никуда мы сейчас не двинемся, никуда... Может, двинемся через месяц-другой, после коронации Богдо-гэгэна... а пока все тихо...

Катины губы дрожат. Глаза наполяются слезами.

КАТЯ: Пещера... пещера... (Бормочет). Сидят... сидят тихо... лежат... снимите простыни... сорвите погоны, сдерите гимнастерки... все голые... все мы голые под одеждой... люди хотят лишь одного - любви... мы мало любим... мы... зачем вы суете ложку в дыру?!.. не суйте ее в дыру... уронить с края стола... огонь... огонь мой погас... сбейте замок... выпустите меня... вы-пус-ти-те...

Она закидывает голову. Хрипит. Семенов подхватывает ее под спину.

БРЕД КАТИ. НАПЛЫВОМ: она видит то Иуду, который выходит к ней из пещеры; то покойную мать с сумасшедшим взором, ищущую пузырек с ядом и шепчущую: «Смерть, смерть! Приди ко мне!»; то узкоглазого тибетского воина, который заносит над ней кинжал-пурба.

НАПЛЫВОМ: лицо Иуды. Катя протягивает к нему руки. Он сплетает свои пальцы с ее пальцами. Катя тянет к Иуде губы. Он приближает к ней лицо, но не целует ее. Смотрит. По его смуглым щекам текут слезы.

57.

Зал «РЕСТОРАЦИИ». Машка на сцене. Она в наглом декольте, поет, откидываясь назад, изображая роковую страсть, обнимая воздух голыми руками.

МАШКА: Ах, зачем эта ночь так была хороша!.. Не ба-ле-ла бы гру-у-удь... Не стрр-р-радала б душа... Па-а-алюбил я ие-о-о-о... Па-а-люби-и-ил горячо-о-о-о!.. А она на любовь...

Публика аплодирует. Публика в восторге. Слышны голоса.

-Ах, шарман!.. Ах, сюперб!.. Варя Панина!.. Настя Вяльцева!.. Вылитая Настя Вяльцева, вот ей-Богу, святой истинный крест!..

МАШКА (поет): И никто не вида-а-ал... как я в церкви стоя-а-ал... прислонившись к стене, безуте-е-ешно... рыда-а-ал!..

ГОЛОСА ИЗ ПУБЛИКИ: Браво, браво, браво, би-и-и-ис!.. Несравненная!.. неподражаемая!..

- О, сэ манифик... сэ тре бьен, манифик... Зинулечка, ты понимаешь, она... она нам Россию, Рос-си-ю поет!.. а это, милочка моя, дорогого стоит-с...

- Она поет все, что мы больше... никогда...

- «Ямщика»!.. «Ямщик, не гони лошадей»!.. Просим, проси-и-им...

Машка кланяется. Публика аплодирует. К ней на сцене подходит хозяин «Ресторации»

ХОЗЯИН: Не надо сейчас, душка моя, никакого пессимизму!.. Давай что-нибудь этакое... Веселое!.. Оторви и брось!..

МАШКА (свистящим шепотом): Оторви и брось?.. Щас все будет!..

Машка поводит плечами. Подбоченивается. Начинает отбивать каблуками чечетку.

Поет лихо, разудало:

- Ой, ромалы-ы-ы-ы!.. Ехали цыгане... с ярмарки домой, да домой!..

ПУБЛИКА: У-а-а-а-а!.. Брависсимо-о-о-о!.. Дава-а-ай, родимая-а-а-а!..

Машка пляшет на сцене до упаду. Оркестр аккомпанирует ей. Машка уже вся мокрая, пот льет с нее в три ручья. Она кланяется и снова начинает петь и плясать. Потом без сил сползает со сцены в зал. Ее усаживают за столик. Официант приносит на подносе еду. Машка берет с тарелки еду руками. Жадно ест. Наливает в бокал вина, жадно пьет.

ГОЛОСА ИЗ ПУБЛИКИ: Пусть артистка поест!.. Пусть отдохнет!.. Пусть насладится... После ужина она уж от нас не уйдет...

К Машке подходит мужчина в изящной бархатной полумаске, он одет в английский костюм с иголочки. На плече у мужчины сидит попугай. Мужчина в маске протягивает руку, касается Машкиного голого плеча, потом подбородка. Машка грубо стряхивает его руку. Пальцами ощупывает корсаж – у нее за пазухой что-то лежит.

МАШКА: Эй, поосторожней... я тебе не покупная...

МУЖЧИНА В МАСКЕ: Я жду. (Протягивает руку ладонью вверх).

Машка глядит на его руку.

МАШКА: Это... (Сует пальцы за корсаж. Вытаскивает записку Иуды. Пытается поймать взгляд мужчины в прорези маски. Выпаливает неожиданно). Корм для попугая.

Мужчина улыбается. Берет у Машки из рук квадрат бумаги.

МУЖЧИНА В МАСКЕ: Благодарю. (Его зубы блестят). Вы очень любезны. Моему попугаю наверное понравится.

Машка пристально глядит на попугая. Бормочет.

МАШКА: Если ты говорящий, как у Ташура, скажи хоть словечко, дурень.

58.

Унгерн долго стоит перед юртой атамана Семенова. Потом откидывает полог двери, входит.

Катя лежит в подушках.

УНГЕРН: Здравствуйте, Катерина Антоновна. Как самочувствие?

КАТЯ: Благодарю, Роман Федорович. Мне уже лучше. Нашли... пещеру?..

Барон внимательно смотрит на нее.

- Думаете, я все... выдумала?..

УНГЕРН: Не думаю.

Катя смотрит на Георгиевский крест на груди Унгерна. Взгляд ее скользит ниже. Из-за ремня торчит нож, найденный Осипом на берегу Толы, с рукоятью в виде мужского уда.

КАТЯ: Зачем вы носите нож, который нашел казак Фуфачев, с собой? Вы его потеряете.

УНГЕРН: Это мне самому предоставьте решать, Катерина Антоновна. Я принес вам гостинец. Извольте откушать. (Копается в кармане галифе, вытаскивает сверток, кладет на одеяло). Монголы считают, это самое изысканное лакомство.

Катя разворачивает бумагу. Подносит к носу кусок вяленого мяса.

- Нечто вроде татарской бастурмы. Коптится долго, на свежем воздухе. Вам сейчас полезно погрызть сырокопченого, а еще лучше есть свежатину. Я вот заставлю вашего мужа поохотиться. Жареное мясо вам тоже не повредит.

КАТЯ: Спасибо за заботу, Роман Федорович. (Заворачивает снова мясо в бумагу). Я обязательно откушаю вашего лакомства. Хотя, знаете, я мясо не особенно жалую. Мне всегда жалко зверя или птицу, которых я вынуждена есть.

УНГЕРН: О, да вы просто готовы исповедовать учение ахимса. (Насмешливо кланяется). Последователи ахимсы переступают через ядовитую змею и не убивают на руке или лице комара или пчелу. А если бык убьет тореро, вы оправдаете быка?

Катя краснеет.

КАТЯ: Присели бы, Роман Федорович...

УНГЕРН: А если тореро, пропоротый насквозь рогом быка, лежащий на арене в луже крови, истекающий кровью, будет тот, кого вы любите?

Катя краснеет еще больше.

КАТЯ: О чем вы говорите, барон...

УНГЕРН: Я понимаю, вы бы оплакали и возлюбленного, и быка, убившего его. А вы знаете о том, что в Монголии есть древний и страшный обряд? Женщину и двух быков ведут к реке. Потом оставляют их втроем на берегу в деревянном закуте. У женщины в руках нож. Она должна заколоть обоих быков. По сути дела, сразиться с ними. Или же быки, как вы сами понимаете, забодают ее, ибо они не домашние, а дикие. Да и быки из стада бывают не хуже диких. Потом, если женщина остается победительницей, трупы быков спускают в реку, чтобы вода реки окрасилась священной бычьей кровью, туда же бросают и нож, а женщину наряжают в костюм священной птицы-совы, облетевшей землю и воцарившейся над ней, и ставят участвовать в празднике Цам. Если быки победят женщину - их тоже убивают, а потом всех троих закапывают на берегу реки, и на этом месте возводят обо. Позже тут вырастает крепость... монастырь... или даже город. Таковы местные обычаи.

КАТЯ: Зачем вы мне все это рассказываете?

УНГЕРН: Затем, чтобы развлечь вас.

КАТЯ: Спасибо, меня многие тут развлекают. Особенно Маша. Она оказалась такая веселая. Представьте, она даже поет мне кафешантанные песенки. Они такие забавные!.. (Поет, грассируя). Мадам, уже падают ли-истья... я к вам никогда не пр-риду!..

УНГЕРН: Это не кафешантан, миленькая, а Александр Вертинский. Я слушал его концерты в Петербурге. Что вы так смотрите на нож? Я все равно разгадаю эту загадку.

КАТЯ (смеется): Значит, вы со мной заодно. Я тоже хочу разгадать эту загадку. И я ее разгадаю!

УНГЕРН: Нат Пинкертон в юбке? Хм, оригинально. Не Нат, а Ната, так надо думать. Нат Пинкертон в Монголии нападает на след жестоких жрецов древних обрядов, занимающихся человеческими жертвоприношениями, и с риском для жизни пробирается в святая святых жестокосердых ревнителей старинной веры - в капище, где вокруг сыщика танцуют, гремя костями, скелеты. И Нат, выхватывая из-за пазухи «смит-и-вессон»...

КАТЯ: Перестаньте, барон! Не смешно...

Унгерн сжимает рукоять ножа.

УНГЕРН: Последнее пламя мира взлетает вверх...

КАТЯ: Что, что вы сказали, Роман Федорович?..

УНГЕРН: Ничего. (Скалит желтые, как у волка, зубы). Отдыхайте, Катерина Антоновна. Мы можем сняться и выступить в поход в любой момент.

КАТЯ: Даже сейчас, зимой, в холода?.. Вы так не любите свою армию, барон?..

УНГЕРН: Нужда заставит - с врагом и на полюсе сразимся. Счастливо оставаться. Грызите мясцо, точите зубки. Они вам еще пригодятся.

Откланивается, будто на приеме, когда аудиенция заканчивается. Выходит из юрты. Навстречу ему идет Машка. Шарахается от Унгерна, как от чумного. Провожает его глазами.

59.

Палатка Федора Крюкова. Крюков читает Николе Рыбакову из своей самодельной Библии. Рыбаков слушает, как балалаечную музыку на завалинке – мечтательно, закрыв глаза.

КРЮКОВ: «И восста Унгерн на китайские красные племена, и восстало царство на царство...»

РЫБАКОВ: Повоевать бы нам, Федор, застоялись мы.

КРЮКОВ: Скоро тебе будет войнища, глупый ты Николка, барон-то наш долго нас без воинского дела не промурыжит. Мы пойдем брать...

РЫБАКОВ: Что, опять какую-нито монгольскую либо китайскую твердыню?

КРЮКОВ: Нет, нет, думаю, погибель наша придет, поведет нас барон полоумный на север, в Россию... кажись, он для похода на север уже созрел...

РЫБАКОВ: Ну дак не зимой же.

КРЮКОВ: Пес его знат, барона нашего, вожжа ему под хвост попадет, можа, и зимой нас снимет всех и двинет. Как сочтет нужным. В воздухе, слышь, каво-то носится такое... опасность... будто бы, слышь, нас всех возьмут и однажды поутру перестреляют...

Рыбаков смеется.

РЫБАКОВ: Перестреляют - и с кем пойдет тогда наш вождь на большевицких гадов?!

Крюков гладит ус.

КРЮКОВ: Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его, яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня... Огонь, Николка, у энтих раскосых, у монгол всех, у китайчат, я понял, огонь - главная штука, она у них мир движет... У нас, едрить твою, хлеб - у них, понимашь, огонь... Пламя... Как это они поют, гады такие: «Страшный, ярко горящий, как пламя, возжженное при окончании мира...» А ты-то сам знашь, Никола, чуешь аль нет, когда тот конец мира будет?.. Может, он-то уже и есть, уже и случился?..

РЫБАКОВ: Можа, и случился, Федюшка. А дивные глаза у этой атамановой женки! Одно слово – очи. Вот болеет, бедняжка. Шутка ли сказать, со скелетами в пещере повидалась. И где та пещера, черт ли в ней, те, язви их в душу, гольцы?! Ни одного гольца в округе! Ни скал! Ни гор! Напустили духи, бурханы клятые, чойджалы, на бабу порчу! Сглазили!

60.

Дворец Богдо-гэгэна. Богдо-гэгэн, его супруга Эхе-дагини, Унгерн.

БОГДО-ГЭГЭН: Великий ван, белый хаган, почтил нас своим посещением. Мы наверху блаженства. Мы принимаем сегодня великого хагана Унгерна в нашем дворце, надеясь на обоюдное великое доверие и взаимное расположение в решении многих важных вопросов, касающихся будущего возрожденной Халхи. Да будет мир!

Богдо-гэгэн наклоняет голову. Видны бельма на слепых глазах. Эхе-дагини тонко улыбается. За спиной Унгерна – молодой лама в синем дэли. Это Доржи.

ЭХЕ-ДАГИНИ: Мое почтение, барон. Мое почтение, Доржи. (Кивает ламе). Я много наслышана про Доржи Бадмаева. Вы ведь из знаменитой фамилии, не так ли?

УНГЕРН: Совершенно верно. Отец Доржи - Петр Александрович Бадмаев, из старинного бурятского рода, великий врач, изучатель тибетской медицины и лейб-медик и крестник великого русского хагана Александра Третьего, ни больше ни меньше. (Глядит прямо в слепое лицо Богдо-гэгэна). В свое время Петр Александрович представил русскому царю, отцу нашего последнего, невинно убиенного Императора, рукопись, где изложил великие планы присоединения к России Внешней и Внутренней Монголии, Тибета и Китая.

БОГДО-ГЭГЭН (бормочет, будто пьяный): Вот как?.. О, очень рад, очень рад. Сын Петра Бадмаева?.. о да, Доржи... я наслышан о нем как об одном из подающих самые большие надежды молодых лам монастыря Гандан-Тэгчинлин!.. Скажите, Доржи, вы помните своего отца?.. ведь его больше нет на свете?..

ДОРЖИ (бесстрастно): Мой отец жив. Никто об этом не должен знать. Он скрылся от большевистского красного топора. Он в Тибете. Мы держим с ним связь.

УНГЕРН: Доржи - мой личный прорицатель. Никто лучше него не умеет вызывать духов и докшитов, связываться с небесными и подземными силами. Он верней всех моих лам предсказывает мне будущее. Его советы неоценимы. Познав духовную силу Доржи, я прогнал от себя знаменитую ургинскую гадалку Дариму. Брехня безумной старухи - ничто в сравнении с красотой мудрости, получаемой из уст Посвященного.

Богдо-гэгэн кивает головой, трясет ею, будто в бреду. Эхе-дагини ласково смотрит на него, как на дитя.

БОГДО-ГЭГЭН: Ах, да, вот как, вот как... хорошо, хорошо... А как вы считаете, Доржи, ежели бы ваш отец был рядом с Распутиным в тот момент, когда старца убивал Феликс Юсупов... он бы... мог спасти его?..

ДОРЖИ (так же бесстрастно): Мог бы. Старец Распутин и сам обладал силой не меньшей, чем хороший тибетский маг - тсхам-па или рите-па. Его убивали несколько раз, и несколько раз он оживал.

БОГДО-ГЭГЭН: Отчего же все-таки... хм... умер Распутин?.. А?..

Богдо-гэгэн подносит руку к уху.

УНГЕРН: Он не умер, о великий. Он лишь перешел в состояние бардо, а потом переселился... в того, в кого должен был воплотиться. В нового русского святого. Мы с вами теперь не знаем его имени. Его знают в России.