НИЖНИЙ НОВГОРОД: ЛЮБОВЬ В ПРОСТРАНСТВЕ ГИГАНТСКОГО ЦЕННИКА, или СМЕРТЬ И ПРОСВЕТЛЕНИЕ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ

Стою над Волгой, широким взглядом опахивая дразнящий душу простор.

Напротив безумного, шумящего и дымящего денно и нощно трубами-заводами-плавильнями города - безлюдные, дикие поля; луга; поймы.

Рядом дикое и цивилизованное; как это обычно и привычно для России - не сказать словами. Да и что такое вся наша жизнь, все напитанное, как греческая губка, постоянным трагизмом подобного контраста, наше российское бытие, как не это столкновенье лбами: Дикое - Утонченное, Разумное - Юродивое, Богатое - Нищее? Я художник; я закрываю глаза и озираю - внутри себя - пространство, вольный простор Культуры. Своей (т.е мною, художником, замысленной и рожденной)? Мировой? Провинциальной?

А где я, собственно, стою? На каком берегу? На берегу провинциальной ли реченьки Волги, неспрямленно (как ни старались поворотцы и убийцы рек) текущей с Севера на Юг по просторам России-матушки, чье тело, состоящее из плоти и крови поруганных и вконец обнищавших провинций, исклеванное черным вороном Времени, все равно неубиваемо прекрасно и неуничтожимо? Ты глядишь в волжскую воду, как в колодец Времени, - и ты уже житель своей страны. Тогда зачем же в глотке эта всегдашняя горечь, тоска: Провинция - и Центр, Столица - и Окраина, Жизнь - и Не-Жизнь?

У Мировой Культуры есть большой и малый круги кровообращенья. Живительные сосуды связывают на планете мыслящих и чувствующих, и я не побожусь, что это сети Internet. Вход в пространство Мировой Культуры отнюдь не табуирован, однако дорасти до позволяющего беспрепятственно переступить этот порог уровня сознанья дано далеко не каждому; пусть не обижает эта избирательность, эта элитарность - распределенье социальных ролей в области Духа существует, как бы ни была привлекательна идея egalite (при всем соблазне - изначально трагичная для цивилизации). Малые круги живоносных рек и речек, толкающих кровь культурного этноса все дальше, дальше по пространству-времени, - не есть ли это культура нашей провинции, если…

…если таковая действительно существует? “О, живите, продолжайте жить в провинции, провинция - благо, - сказал мне маститый, безмерно уважаемый мною столичный критик, - ведь жил же Толстой в Ясной Поляне, ведь живет же Астафьев в Овсянке… и несть примерам числа…” Я согласилась, что да, все зависит от силы личности. Насколько сильна, мощна производящая культуру личность - настолько равнодушна она будет к собственному местопребыванью, к географическому своему положенью. Даниил Андреев писал “Розу Мира” во Владимирской тюрьме. О примерах Шаламова, Солженицына, Флоренского, соловецких старцев можно не упоминать лишний раз - они хрестоматийны. Громадной мощи талант-ум Игоря Дедкова мирился ли с провинциальной Костромой? - он ее просто не замечал , как помеху для мыслетворчества, примечая в то же время все заусенцы-занозы-наждаки колоритной провинциальной жизни - от косно сляпанных под одну монотонную гребенку полутюремных кварталов (“…все для человека!” - вопль горьковского Сатина горько вспоминается при виде унылейшего - и во всех без исключенья российских городах близнятски-похожего - городского дизайна) до грубости вокзальной заспанной буфетчицы и нищенски-пустых магазинных прилавков. Провинциальный печальный антураж будил мысль, не давал уснуть, раздражал, будоражил, заставлял сильней биться сердце. А кое-кто и благополучно засыпал под воркотню старушек, под стрекот домино под окнами.

Мне скажут: да в домино и в Москве играют! да старушек и в Питере хоть отбавляй! Я стою в Нижнем Новгороде на откосе, над великой русской рекой, и думаю о том, как выжить художнику - не на хлеб и колбасу себе картинами и книгами, танцами и концертами заработать (ну-ка, кто из нас никогда не ел своего хлеба со слезами?!.. - ели и будем есть, говорю!), а не выпустить из крепко сжатого кулака всю свою Богом данную и жизнью наработанную творческую энергию - вечную молитву: Господи, сделай так, чтобы я не выпустил из рук ЭТИ вожжи - ибо драгоценен однажды заловленный конь счастья. Художник счастлив лишь тогда, когда творит. Способна ли провинция понять художника, если уровень его мышленья давно перешагнул парадигму провинциального мещанского любованья нагло неприкрытым китчем либо перепевами вечной высокопарной (а чем провинциальнее, тем высокопарней!) вариации: “Гой ты, Русь моя родная!”? И чем Нижний Новгород отличается от других провинциальных городов России во взаимоотношениях “художник - общество”, - от той же Костромы - чуть на Север, от той же Казани - чуть на Восток, от тех же Смоленска, Тамбова, Воронежа, если круто на Юг забрать? От всей огромной Сибири, которая за Уралом-Камнем - как выгиб громадного мыслящего (и дикого вместе!) лба Иной Планеты - как бы и не Земли даже, и не России?

ЧТО ЕСТЬ ПРОВИНЦИЯ в культуре и для культуры? Какова борьба на ее засыпанной окурками и семечками арене культуры и антикультуры? Каково на деле пространство Художника, вынужденного жить и сражаться с рутиною оружьем Большого Искусства в провинции или, напротив, облюбовавшего ее себе как плацдарм, дачу, мастерскую, уютный дом?

И с чего начать мне долгую цепь рассказов-сказок о жизни художника в провинции, сказок правдивых и честных, поелику возможно, поелику невозможно солгать на миру культуры, где все - прозрачно, все насквозь, где явен царь и подлец, герой и “маленький человек”, - с рассказа ли о живописцах Нижнего, друзьях и братьях, о музыкантах ли, среди которых жила и работала без малого двадцать лет, играя и соло, и в ансамбле на фортепьяно и органе и других клавишных, или о писателях, литераторах, которых полномочно здесь представляю? Оговорюсь сразу: я не пишу картины провинциальной культурной жизни. Также я никоим образом не воссоздаю персоналии. Это раздумья со свободным спектром ассоциаций - картины жизни Духа, где бы, по каким градам, весям и странам Он ни реял, привлекают меня гораздо больше, чем изображенье местного колорита. Но и от местного колорита не скроешься: он в Нижнем, старинном ярмарочном и торговом посаде, - в избытке и преизбытке. Многое узнаваемо. От стереотипов (а также рельефных типажей) до неповторимостей, ударяющих в грудь, будто молния. Пусть пейзаж Нижнего Новгорода будет посконной холстиной, по которой художник всласть попляшет свободной, сильной кистью. Да простятся мне слишком резкие удары по холсту. Наше время - время контрастов? Любое, - навязшее в зубах сравненье нас с Римом Гибнущим да отыдет прочь: контраст - константа бытия, поймем и примем его, извлечем урок (или - ничего не извлечем и не добудем, а восхитимся либо ужаснемся, то есть воспримем данность как произведенье искусства - а именно так и происходит здесь и сейчас).

Все же эти раздумья не бестревожны - время, слишком резко шибающее в нос Апокалипсисом, тайным и явным оживленьем всех видов эсхатологий, обязывает внять и насторожиться. Гибель культуры - не гибель Помпеи, не гибель Тюркского каганата, не Ватерлоо. Микроб, разъедающий культуру, бацилла, жрущая ее изнутри, в действительности опасна, хоть Человек Отдельный и Человечество Большое и утешают себя тем, что эпидемии проходят, и остается по их исчезновенье лишь страшная память. Не скажу, что мы нынче пируем во время чумы. Ars longa, vita brevis est? Вспоминаю размашистую запись в одной из разговорных тетрадей Бетховена: “Враки! Это жизнь вечна, а искусство коротко: хоть оно и подарок богов, все же оно - дар мгновенья”.

А может быть, провинции как таковой уже и не существует, если брать в расчет густую сеть теле- и компьютерных коммуникаций, уже победительно опутавшую Землю? Древняя застройка русских городов - кольцево-концентрическая, зданья - круги, расходящиеся по воде времен из единого Центра - Кремля, просматривается и в устройстве государства: Богов камень, кирпич культуры, “брошенный” в центр давно, едва ли не изначально, обрастает на протяженьи веков слоями, сгущеньями, напластованьями культурных аур, и столица богатеет, “прирастает” духовностью, вбирает в себя новые людские культурные ресурсы, - а чуть подальше от Центра? Затухают круги по воде?

Центр - материк, провинции - острова? Слово “провинция” настораживает уже своей привычностью. Люди культуры с тоской глядят из провинции на Столицу: возьми нас, забери, похить. Нам здесь туго. Скучно? Тягомотно? Заработка нет? Негде и не к чему силы приложить? А кое-кто и не глядит “с тоской на дорогу”. А удобно, комфортно устраивается на своем, родном и пригретом отцами и дедами месте. И делает старательно свое дело.

А дела-то у всех разные.

Живописцы, живопись, художники: вечный спор реализма и авангарда - надо ли любовно-тщательно копировать красавицу-природу (и только ее одну, ибо выше нее ничего в мире нет!) или рожать “из себя” никогда не бывшее, не существовавшее - свой собственный мир, высказываться самому, переносить на холст внутреннее виденье. В Нижнем два этих традиционных культурных потока то и дело схлестываются: кто прав? Кто виноват? Ищут виновных. Пытаются логически обосновать “дьяволизм” появленья бедного авангарда на арене мировой культуры. Забывают, что виденье как таковое, что жанр виденья, традиция изображенья фантасмагорий восходят к глубокой, чуть ли не добиблейской древности - мифы о Сотворениях Мира у всех древних цивилизаций не суть ли подобные виденья, а виденье Исайи о разрушении Вавилона, а виденье пророка Иезекииля, пророка Даниила, а само Откровенье Иоанна, любимого Христова ученика? Все это виденья, подробнейшим образом прописанные, и символов-знаков, нагромождений непонятностей, вселенских ужасов, невероятий там хоть отбавляй; но, поскольку эти опальные (как деянья всех пророков в свое время, ибо нет же пророка в своем отечестве!) виденья давно уже превратились в классику, поднялись до ненарушаемого никем и ничем уровня сакральных текстов, освятились и даже овеществились в своей профетической священности (а то даже и сбылись - да, да, все по Писанию!), то их тайный и явный “авангардизм” уже вроде бы и не подлежит ни осужденью, ни нападкам. А на нынешнего Иезекииля, в заляпанной масляной краской рубахе и старых истрепанных, испачканных же джинсах, проводящего бессонные ночи в мастерской за холстами-виденьями, напасть можно. Несоизмерим уровень Слова Божьего и “провинциальной гениальности”?! А кто тебе сказал, что ты гений?! Это я гений! Это я знаю, где истина художества! Где правильно! Как надо! А ты не знаешь! И заткнись!

Чад, табачный дым мастерских. Мольберты, щедро залитые потеками старой, слезной, засохшей краски. Холсты на стенах, холсты, повернутые “лицом к стене”. В Нижнем Новгороде даже подобные “вечные” художнические споры редки. Каждый сидит в своей норке. О продаже картин нет и речи. Сейчас даже богатей с широким карманом купит лучше хлеб, чем холстик, раскрашенный красочками. Зачем художник существует на свете? Там, в далеком и блестящем выставочном мире Столиц, происходит еще какая-то жизнь - вернисажи, открытия новых имен, публикации искусствоведческих статей, конкурсы, продажи, аукционы. Зачем мы здесь, художники, в Нижнем? А чтобы делать хорошо свое дело, как везде и всегда. Я делаю свое дело! Ан нет, не так делаешь ты его. Ты бездумно ляпаешь краску, возишь мастихином по холсту; ты ушел от прекрасного эталона вечной природы, ты предал Бога! Ты сам возомнил себя Богом, демиургом! Так я же художник! Я же должен создавать, а не копировать! А ты скопируй! Скопируй! Смирись! Левитан до тебя копировал?! Куинджи до тебя копировал?! Репин - копировал?! А ты - не хочешь?! Стыдись! Ты же художник, а это звучит гордо! Горделивей некуда!

Разговоры “на дне” мастерских, на дне нищей художнической жизни, колоритной, однако - тут тебе и презентации выставок и выставочек в провинциальных, родных залах, и ласка и лесть официозных речей, и поздравленья, и дармовая (ежели меценаты объявятся) выпивка и закуска - ах, веселись, бедный художник, когда-то ты еще так попируешь, как не во время Российской Чумы. А разве сейчас Чума?.. Еще какая! Видишь, Дьявол наступает!

Наступление эры Дьявола, приход Антихриста - темы эти тревожат и будоражат умы старых нижегородских реалистов, не дают им покоя, обрекают на раздумья. Хорошо, когда художник, пораздумав, плюет на философию и берется за кисть: лучшая философия мастера - в его произведениях. Но весь ужас в том, что вечный спорщицкий вопль: “Реализм - хорошо! Авангард - жуть!” - плавно переходит в политизированье и политиканство, художнику абсолютно несвойственное, даже если (что весьма редко случается) он и одарен от Бога публицистическим или памфлетистским даром. Да и постулат о том, что хорош реализм и плох авангард, не стоит ни гроша. Все эти споры внутри культуры на самом деле давно закончились - на ином уровне сознанья; на уровне же несчастного провинциального мышленья (вот оно - проклятье удушливой атмосферы!) они продолжаются, гремят и гудят в табачно-винном чаду мастерских, у мыслящего и мало-мальски образованного человека вызывая улыбку. В искусстве ВСЕ имеет право на существованье, если это - Искусство: еще одна школьная аксиома. Доказывать ее не надо. Я пыталась доказывать ее художникам. Бесполезно. Гораздо страшнее другое, над чем и вправду следует пораздумать.

Есть культура церковная и внецерковная. Так называемая светскость культуры, определяющая ход мировой культурной истории, неоспорима и всеобъемлюща; однако ее мир и мир Церкви - разные миры. Полюс и полюс? В искусстве нет запретных тем, это верно. И Ефрем Сирин, и Иоанн Дамаскин писали гениальные духовные стихи; а Пушкин, в юности нашаливший “Гавриилиадой”, в зрелости интерпретировал библейские сюжеты и перекладывал на русский стихотворный лад Ветхозаветные знаменитые молитвы (“…Владыко дней моих! Дух праздности унылой, //Любоначалия, змеи сокрытой сей, // И празднословия не дай душе моей…” - тайная сила слов морозом течет по коже); а если мы раскроем в великой Книге Культуры последние нервные записи и сумрачные наброски нашего столетья, мы обнаружим, что Вечные Сюжеты - Ветхий и Новый Заветы, Авеста, Махабхарата, Старшая и Младшая Эдды, Книги Мертвых - обе: и египетская и тибетская, и иже с ними Первокниги, их образы и герои - так и кочуют по жизни духа, так и внедряются в сознанье художников, не дают им покоя, требуют: запечатлейте! Родите нас во второй, в десятый раз! Да, было однажды! Но мы потому и вечные, что не отпускаем вас на волю, бередим ваши свежие и затянувшиеся, старые раны! Это ли есть святотатство? И что священно для православного, то лишь уважаемо для буддиста, и не более того?!

Интерпретация сакрального текста, священного образа: оправдана она изначально или не оправдана? Как должен подступаться к ней художник, если все же отважился подступиться к Вечному Сюжету - помолясь и перекрестясь, боясь сделать лишнее движенье, боясь святотатства, - ах, страшен его наказуемый призрак! - или смело, разгульно, во всеоружии своих художнических арсеналов, дерзко, забывая каноны и авторитеты, ярко и нахально? Второе начинанье дает плоды. Порой они бывают и гениальны. Об этом не следовало бы забывать поборникам и ретивцам осторожного и бережного отношенья к Вечным Сюжетам. На почве осторожничанья и преклоненья Произведенья не создашь. Создашь еще один перепев Темы; ну и запишут тот перепев в анналы истории, а может, и не запишут - не заметят. Хорошо еще, если современники приметят на выставке. Похвалят. По плечу потреплют. “Красиво, красиво”. Еще один тусклый кирпич в пирамиду культурного comme-il-faut?

Но я не об этом. С робким “вторичным” интерпретатором и со смелым первопроходцем вроде бы все ясно. Я о другом. О том, что в провинции сейчас пышным цветом расцвело загадочное явленье, и имени ему я не могу подобрать: профанация? стилизация? декорация? - все не то: берутся не канонические религиозные мировые мифологические сюжеты - пишутся трогательные картинки, почти сусальные холсты, где церкви и нимбы, нимбы и церкви изображаются везде и всюду и пририсовываются ко всему буквально - вот вам нижегородский Кремль, а вот над ним абрис Богородицы, она реет над Кремлем, ее прозрачный нимб светится; а вот лужайка, вся сплошь в ромашках, а неподалеку, за ромашками, храм Божий, и благо бы еще просто он стоял, как на любом передвижническом традиционном этюде, - нет же, за ним, над ним разливается некое астральное сиянье, лучи стоят снопами вокруг куполов, крестов… отнюдь не Гончаровско-Ларионовский лучизм, что-то пожиже, помельче, попытка выразить СВЯТОЕ на холсте. (Не выражается, хоть старанья художника налицо). А вот и живой сюжет! - мужичонка-старичонка с восторженным лицом идет рядом с конем, а конь-то тащит телегу, а в телеге-то… что бы вы думали? - колокол! - тяжелый колокол для церковной колокольни, свежеотлитый? старинный? вытащенный со дна озерца ли, речушки, где пролежал столетья, казненный еще при Петре?.. - домысливай сам, зритель, да больно уж у мужичонки рожа восхищенная - так знакомо радостно-воодушевленное, тупо присягающее на верность времени выраженье лица - где я его видела? - а, да! - с таким же выраженьем в торжествующе-советские времена везли на машинах зерно и кирпичи под красными транспарантами, шли в демонстрантских колоннах, присягали Пионерии и Комсомолии… Все я вспомнила! И все поняла. Так же, как под знамя лизоблюдской легализованной партийности: что партия сказала - то святее святого в тоталитарном государстве! - вставали трусливые художники, как блины, испекая холсты, где - заводы и цеха, пашни и станции, литейки и плотины, и везде люди, люди - с этим восторженно-воодушевленным выраженьем лиц, с преклоненьем и безмерным, бездарным пустым оптимизмом во взгляде… - так же нынче под знамя легализованной церковности (Церковь и государство - едины! - надо бы выкинуть актуальный лозунг) бросаются те представители культуры, которым хочется отгрызть кусок легкого хлеба, да еще такого каравая, за который похвалят. Один писатель кропает безостановочно, сбрасывая каждые два месяца с конвейера, рыночные романы, где вперемешку - секс и боевик, триллер и авантюра, сбывая их на щедро раздающий купоны материк Рынка; другой художник решает, что лучше бы ему забрести во дворец Официоза, а там, гляди-ка, вместо красных плакатов - что? - свечи горят, псалмы поют. Церковь разрешили! Ура! Вперед! Я Бога воспою!

Да не Бога ты воспоешь, бедный человек. На выставке, где я увидала одиозного мужичонку с колоколом, при мне от картины отходили люди, морщась. Не говорю уж о художниках - настоящих живописцев просто передергивало от подобной мазни, в изобилии присутствовавшей на том юбилейном, посвященном 100-летию Нижегородской художественно-промышленной выставки, вернисаже. “Конъюнктура махровая!” - процедил сквозь зубы мой друг, сверкнув из комка бороды-волос ненавидящими глазами. “Что, у нас в Нижнем художников, что ли, нет?!” Конъюнктура. Я нашла слово. Оно не русское - латинское. Его знали в восемнадцатом веке и братья Лихуды, приехавшие в Россию образованье насаждать, культуру растить. Бедный Ломоносов, бедный Брюс, бедные Лихуды, бедная Дашкова. Если б знали они, как будут гнуть сознанье людское государственные мужи, управители страны, век, полтора, два века спустя. Буше - во Франции - конъюнктура? Фрагонар - конъюнктура? Или это просто невинный салон? В Нижнем на главной улице, Большой Покровке, два салона. Салоннее не придумать. Сомнительная кормушка и для профессионалов, и для дилетантов: все валят в один котел - на продажу. Есть художнику тоже очень хочется, как и любому человеку. Захожу. Опять! Опять эти картинки - нимбы, кресты. Храмы, парящие над озерами в слащаво-нежной голубой дымке. Кресты. Нимбы. Ну еще натюрморты. Ню, “обнаженки”, не вижу - сей дерзкий рынок, где царствуют законы своей, продиктованной временем конъюнктуры, до Нижнего еще не добрался. Написать церковь или святого с нимбом над головою, простирающего длань над тающим опять же в туманной дымке нижегородским Кремлем (и в тысячный раз - эти башни! Ощущенье, что, кроме Кремля, художнику больше нечего изобразить!) - это и безопаснее, и похвальнее. И худсовет по головке погладит. И публике нравится. И потом… это же - святое… и я так люблю, посредством написанья этого, с крестами и нимбами, холста, свой родной город, свою родину, свою матушку-Русь!

Стоп. Любовь художника к России. К земле, где он живет и работает. В которую - ляжет.

Неужто для ее выраженья остались ТОЛЬКО нимбы и кресты?!

На самом деле вот что происходит.

Есть сакрал и канон - внутри Церкви. Никто не скажет, что для написанья икон художнику не надо учиться, креститься, воцерковиться, получить благословенье. “Царство Мое не от мира сего”, - верно, любое САКРАЛЬНОЕ - и в Мире Тварном, и в Мире Горнем вместе, но отнюдь не в миру, не на миру . Человек религиозный, православный ли он или другого вероисповеданья, приходит в Церковь не для искусства и не за искусством - он приходит окунуть себя в Мир Иной, помолиться, попросить, поплакать, подняться над ужасом, надеяться, спастись. Он не замечает, гениальна ли небесно, аляповата ли намазюканная наивным сельским богомазиком икона; он не видит мощи фресок, со стен и сводов обнимающих его. Он их чувствует. Он их любит. Он молится в их пространстве. Он верует. Он находится внутри Божьего Дома - и на ту минуту, пока он стоит в храме, этот Дом становится для него Домом более, чем его собственный, родной дом.

И есть искусство. Оно живет и дышит ВНЕ Церкви, хотя - и это доказано всей историей цивилизации - то и дело соприкасается с нею. Церковь притягивает искусство именно неизреченной тайной сакрала; а искусство, в свою очередь, будоражит Церковь и ее служителей, ибо без оформленья ПРОСТРАНСТВА Церковь никак не может, уже не протяженьи тысячелетий, и не сможет обойтись - весь букет искусств - внутри Церкви: архитектура, живопись, свет, цвет, музыка, слово, Действо мистериозное - куда храм от них денется?! НО МНОГОЛЕПЕСТКОВЫЙ ЦВЕТОК ИСКУССТВ ВНУТРИ ЦЕРКВИ ОСВЯЩЕН ВЕКАМИ - об этом не надо забывать.

И о том, что Церковь - не искусство. У нее другое пространство. У нее другие задачи. У нее абсолютно другое прошлое, настоящее и будущее. Раньше детей пытались научить, что Бога нет. Теперь, напротив, талдычат: есть, есть, есть!

Он есть, и Он видит наши жалкие усилья, метанья, потуги.

Что ж, так должно быть.

Но художники, пылко рисующие на картинах нимбы, купола, кресты, святых Борисов и Глебов, Параскев и Пантелеймонов, даже не выполняют древней народной функции лубка. Они извращают сакрал. Они наивно думают, что возвращают, таким кустарным образом, народу, созерцающими их произведенья, любовь к Православию, к вере Христовой, - о, как они заблуждаются. Ведь на деле что происходит? Тиражируя, профанируя вечные символы Церкви, бесконечно (чуть ли не беспощадно) цитируя ее знаки и эмблемы, ее видеоряд, они стирают эту веками наработанную - в любом народе, в том числе и в русском - грань между Священным и Мирским, между сакралом и запечатленьем тварным. Православный художник любит покричать о Дьяволе внутри нас и вокруг нас. Часто он готов все сложное, неоднозначное развитие мирового искусства свести к двум противоборствующим началам: Богу и Сатане. И он, надувая щеки, ища Дьявола кругом, воспевая и изустно, и на холстах церковную, светлую, святую Русь, рисуя бесконечных святых с нимбами на светских, для худсовета и вернисажа, картинах, напрочь не понимает, что делает сам Дьявольское дело: принижает Сакрал, клонирует Миф, разъедает мирским повтореньем Единственную горнюю реальность, назначенную жить, Быть лишь в Церкви и более нигде. Крича о распаде, он сам, того не осознавая, работает на распад. Парадокс? И провинциальный ли? Если столичный художник лишен вышеупомянутого греха - я успокоюсь. Но мне мало верится в это. Думаю, что разделенье на воинствующих православцев от живописи и угрюмо продолжающих малевать “непонятки” и “нетленки” авангардистов существует повсюду в России. В провинции эти процессы просто более явны, больше лежат на ладони, их можно рассмотреть лучше, чем в лупу.

Горько то, что хорошие, отличные художники, старые, крепкие реалисты, впадая в отчаянное политиканство от Церкви, исповедуя и проповедуя, с пеной у рта, бережное отношенье к святыням Руси и чистоту духа и крови, бросают писать картины. Да, горько озирать царство Рынка. Да только, милые, не есть ли ваши нимбы-кресты, заполонившие нижегородские вернисажи, тоже Рынок? Не носите продавать на рынок Церковь. Она у вас одна. Она вам - еще пригодится; нам всем, когда умирать будем.

У меня есть друг, иконописец Виктор Тырданов. Он же и фрески малюет в храме, ежели придется; он же и живописью занимается - такой непохожей на его иконопись, столь бешеной, безумно-темпераментной, ярко-колоритной, плотно нагруженной - до того, что густые лессировки уже превращаются в потеки и наросты краски на холсте, наподобье капов на березе, - и считает (о как верно!), что живопись и икона - это разные вещи. Он знает правду. Он сибирский казак, с низовьев Оби, один из девяти детей в семье. Верует истово. Воцерковлен донельзя. Посты соблюдает. Трудится не покладая рук. Но как мощно в застолье поет! И как красиво ест и пьет! И какую икону благоверного Князя Георгия Всеволодовича, что Нижний Новгород основал, намалевал он и втиснул в нишу Дмитриевской башни Кремля, - а перед ней, перед иконой, горит-теплится лампада, и цепь, на которой лампада висит, раскачиваема ветром и поливаема дождем и посекаема снегом. СВЕТСКАЯ, городская икона?! На людях, на улице, в башне Кремля, как в сельской часовне, как при дороге?.. Да, так. Но это Икона, а не картинка с нимбами. У нее свое, мощное назначенье. Неужели ЭТОГО не чувствуют художники, истово кричащие о сражении Бога и Дьявола на полях культуры?

Когда я уходила с таких нижегородских споров, от схватывающихся не на жизнь, а на смерть за бутылкой водки и очищенной луковицей бородатых художников, из продымленных мастерских, мне хотелось плюнуть на все, ринуться на вокзал, взять билет до Питера, прибежать в Эрмитаж, отыскать Лоджии Рафаэля и долго, долго глядеть на Битву архангела Михаила с Сатаной. Видеть его радостное, румяное, грозное лицо. Следить могучее, разящее движенье копья. Зреть черные, перепончатые крылья распластавшегося под его попирающей пятой Сатаны: лопатки восставшего Ангела дрожат, ему больно, копье втыкается в него. Отрицаешься ли Сатаны и всех деяний его? Отрицаюсь. Все верно. Но светский художник берет кисть и пишет и Сатану, и Архангела. Пишет эту вечную Борьбу. Пишет смело. Дерзко. Не подобострастно. Не сусально. Отождествляясь с ОБОИМИ героями картины - и в то же время возвышаясь и паря над ними, как Мария, что с еще нерожденным, но уже замысленным Богом Младенцем легко и неслышно ступает по облакам. Боже! На воздух! Почему в Нижнем нет Эрмитажа!

В Нижнем есть выставочный зал на площади Минина, где выставляются всякие-разные художники. Разве туда пойти.

Но лучше не ходить. Общая коллективная “фреска” удручает.

Завал натюрмортов - то зализанно-прилизанных, то слегка растрепанных. Школьные, училищные постановки бывают много интересней. Засилье пейзажей. Опять луг с ромашками. Опять краснокирпичные башни Кремля. Опять озерца, речки, лодочки, церковки, сосенки, топольки. Иной раз - портреты. Академическая посадка. Застывшие, мертвые лица, торсы, будто несчастных фотографируют на паспорт. И ТОРЖЕСТВО МЕРТВОГО РЕАЛИЗМА - мертвого именно потому, что его время отодвинулось в дымку ретроспекции: да, передвижники были ярки, заметны и “прогрессивны” в свое время, где им довелось поцарствовать, подиктовать идеи, приемы, моду, успех, СМЫСЛЫ; теперь не время передвижников - смыслы времени далеко не те, что плясали в умах сто с гаком лет назад, стократ усилившийся ТРАГИЗМ, в упор не видимый нынешними живописцами, давно уже продиктовал мировым художникам свои условья художнического бытия! А они, бедняги наши, думают, что все еще живут в девятнадцатом веке, воспевают природу и мир девятнадцативековыми красками, говорят на девятнадцативековом языке, а не на своем собственном. Или это все от того, что в наших провинциальных художественных училищах старательно и настырно учат реализму, опасливо запрещая пробы ЛЮБЫХ проявлений собственных мыслей на холсте, пренебрежительно обзываемых “авангардом”?

Да, трагизм нынешнего века наматывает витки, идет crescendo. Борьба, по-бетховенски, мрака и света - одна из традиционных составляющих и цивилизации, и культуры - не ослабевает. Негоже сказать, что она усиливается; при падении Вавилона его обитатели тоже думали, что их время - наитрагичнейшее из переживаемых людьми времен. Что мы видим на полотнах Босха? А помните холст Рубенса - “Ужасы войны”? И никакая “Герника” Пикассо не подскажет нам, как быть. Нам сейчас уже не до риторических вопросов. Все словеса, вся риторика закончились давным-давно для нас. Словами мы заплевали улицу, площадь, собственную душу. Какое искупленье потребно нам?!

Это ли, когда человечек в стомиллионный раз от сотворенья мира (и от рожденья ПОЭТА) сидит и слагает трогательные стишки:

Ах ты Русь моя, светлое поле,
Удивительные края!
Ты одна мне родная до боли,
Ты надежда и песня моя!

Где, когда вы читали ЭТО? Да везде.

Это ли, когда вы приходите на выставку, чтобы познать неведомое, чтобы открыть новое, чтобы испытать ПОТРЯСЕНЬЕ от СИЛЬНОГО ИСКУССТВА, - а видите, беспомощно обводя глазами пространство выставочного зала, все то же: рожь, васильки, Шишкин-Репин, вечный и неистребимый, нимбы-кресты, кремлевские башни?! “Почему у вас, Елена Крюкова, нет стихов о Нижнем Новгороде?!” - невероятное изумленье вопрошающего интервьюера. Я пожимаю плечами. Я стою на Откосе, гляжу на широкую синюю Волгу, камера стрекочет, оператор невинно улыбается. Теледевушка нервничает. “Ну неужели ни одного?! Ведь передача-то о Нижнем Новгороде! День же Города! Ну… хоть что-нибудь!”

Я стою, молчу, улыбаюсь. Плохо же я люблю свой город.

Ведь ни одного стихотворенья о кремлевских башнях, о Старопечерском монастыре и о Большой Покровке у меня нет. Вот так: нет, и все. Если я и пишу этюды, наброски, “отдыхальные стихи”, я их не выставляю. А Картина - она требует не местного колорита. Она требует такого взгляда сверху, объемного и панорамного, что как бы Нижний чечевицей в земной тарелке не показался - со всеми Кремлями и церквами, с башнями и вышками и автозаводскими и сормовскими трубами.

Ветер треплет волосы. Жаль, никакой художник не пишет сейчас мой портрет. Ведь я состарюсь, и волосы поседеют. А как хочется покрасоваться перед потомками в традиционном реалистическом жанре.

А там, вдали, в диких полях и лугах за Волгой, не происходит борьбы Бога и Дьявола. Там дышит ветер, рвет золотеющие листья, пригибает траву; ходит рыба в озерах, если еще осталась. Человек - сам Дьявол для своей природы. Это мы поняли не так давно, но крепко. И запомнили.

А весело ли жить внутри Апокалипсиса, господа художники?!

Ветер, Откос, Волга, Нижний. Место, где живу: здесь и теперь. Попробуйте, нарисуйте.