ЭРОС - ТАНАТОС - ЗОЭ

Антропология Эроса в культуре. Бытие Эроса в современном искусстве: от “Тропика Рака” и “Тропика Козерога” до глянцевого рынка порнороманов. Запад и Восток: разное понимание Эроса. Эрос: живоносная или разрушительная парадигма современной культурной мысли?

“Какое счастие! И ночь, и мы одни,
Река как зеркало, и вся блестит звездами…”

Афанасий Фет

Корабль плывет по тихой водной глади.

Он освещен изнутри - горят, мерцая, иллюминаторы, медовые соты жизни. Внутри корабля - жизнь. За каждой дверцей каждой из кают - жизнь. Любовь? Да, и любовь тоже. Она многолика; она - Протей. Любовь такая, сякая. Любовь-безудержная-страсть; любовь-зло; любовь-ужас-и-проклятье; любовь-нежность; любовь двух стариков, пронесших ее через невзгоды; любовь-извращенье; любовь-восторг; любовь-возмездие; любовь двух богачей, пресыщенная и с отрыжкой; любовь двух нищих-подзаборников, случайно закатившихся в плавучую тюрьму, проклинавших привычную грязь третьего класса, поганая и примитивная с точки зренья пассажиров класса люкс, а по их - прекрасней не бывает; любовь герцога и проститутки; любовь вахтенного и герцогини; любовь… Не много ли любви на один океанский рейс, господа? “Титаник” все равно потонет, вы же знаете. И потом, разве любовью единой жив…

Да, любовью.

Та область жизни, где скрещиваются копья самых возвышенных, самых низменно-тяжких, самых непредсказуемых повелений человеческой натуры - есть любовь, и есть высшее проявленье любви какого угодно “вида” и “подвида”, и небесной и земной, - Эрос, который древними ставился без колебанья рядом со Смертью, а часто и “самолично” являлся ею: открытье Шекспира в “Ромео и Джульетте” вовсе не открытье, а звено в цепи - то же можно сказать и о “Тристане”, и о Кармен и Хозе, и о Медее и Ясоне, и о сонме всех Великих Любовников, кои и не любовники вовсе, а дуальное выраженье чего-то большего и высшего, чем простое соитье тел-душ, пусть даже сильно любящих. Чего же именно? Что такое Эрос в нынешнем понимании человека культуры? Отчаянно ли это пониманье удалилось от пониманья и осознанья древнего, утерянного на протяженьи веков невесть куда слепо побредшей, как Брейгелевский слепой, цивилизацией? Продолженье жизни - да. Осуществленье семьи - да. Напитыванье, насыщенье друг другом, взаимопроникновенье на всех уровнях биологического бытованья человека в мире как индивида, востребующей себе подобного особи, - да. Платоновская теория андрогина тут как нельзя кстати. Но сказочным домыслом о существованье, в немыслимых, полузабытых далях времени, Двойного Человека, сочетающего в себе мужское и женское начала, не исчерпывается столь же древняя тоска. “Античный ужас” - назвал одно из своих полотен Бакст-мирискусник, и был прав. “Но ужас звезд от знанья не потух”, - вторит ему Волошин, пиша сонет из “Корона астралис”. Эрос - ужас и вместе притяженье, воронка, куда втягивается разум человека и его быт, его интуитивно нащупываемые им смыслы движенья по жизни и его беспредметные, но не менее сильные желанья и мечтанья, куда рушится, повергаясь в царство кажущегося распада и хаоса, вся архитектоника его бытия, обретая, внутри ЭТОГО ОГНЯ, иные смыслы, превращаясь в иные архетипы, востребуя иной реальности, - Эрос всегда сиял жгучей тайной (вспомним названье одной из знаменитых новелл Цвейга!) для “земного поселенца” (Боратынский), и в особенности - для художника, которому Эрос был не только путеводной звездой либо будоражащим воображенье наркотиком и возбудителем, но и пищей, хлебом насущным для произведений. Ибо ПРОИЗВЕСТИ - в большой мере ЗАЧАТЬ и РОДИТЬ; для зачатья потребен огонь любви - для кого и чуть хватает, для кого - в преизбытке. Не только эротической тематикой питался от веку художник; наиболее жизнеспособно то произведенье искусства, в котором природное, врожденное напряженье Эроса достигает небывалой силы. Бетховен в расцвете лет, пылко влюбленный сперва в Джульетту Гвиччарди, чуть позже (едва ли не одновременно!) - в ее кузин Жозефину и Терезу Брунсвик (подряд! и этими именами далеко не исчерпывается Бетховенский “Дон-Жуанский список”!), создает шедевры один за другим - на протяжении каких-нибудь трех-четырех лет появляются на свет “Лунная соната”, Третья симфония, Тридцать две вариации до-минор, “Аппассионата”, Пятая симфония, Третий и Четвертый концерты для фортепьяно с оркестром, Скрипичный концерт, опера “Фиделио” (о любви же, причем великой и беспредельной!), три знаменитых “квартета Разумовского” - и все это в окруженье прелестных цветущих женщин, любви к которым он отдается со всей самоупоенностью и самозабвеньем, на какие был способен. Скажут: но ведь то гений! Гений, да. Эрос всеобъемлющ - он - константа бытия, и несчастен тот, кто не выучивает ее назубок, как школьный урок. Человек, пытающийся в жизни обойтись без любви, не привнесет ее искры в культуру, тем более художник, призванный созидать, творить беспрерывно. Но и “маленький человечек”, Акакий Акакиевич Башмачкин, и даже задавленный, задушенный рангом и ранжиром, застегнутый на все блестящие пуговички Беликов хотят и востребуют любви. Как! Неужели! И они! И они тоже. Нет на земле человека, кого бы не тянул этот Божественный омут, этот Океан чувств, эта чудовищно разверзтая воронка, где, как в мальштреме, гаснут все мысли и чувства, уступая место лишь одному: всепобеждающей любви, всепоглощающей страсти.

Любовь и Эрос - это одно и то же? Русские художники и философы не раз и не два задавали себе сей вопрос. “У любви, как у пташки, крылья, ее нельзя никак поймать” - навязшие в зубах слова из “карменской” “Хабанеры” приятно согревают сердце, особенно, если оно изрядно исстрадалось на любовном поприще. “Да, это одно и то же!” - готов воскликнуть ретивый читатель, неважно, мужчина или женщина, с одинаковым интересом поглощающий и Шекспировы сонеты к “смуглой леди”, и манновского “Тристана”, и непритязательный бестселлер, один из бесчисленных “love stories”, заполонивших книжные уличные развалы и лотки. Кого нынче удивишь супероткровенным во времена оны “Декамероном”! Как бы Боккаччо сейчас не показался наивно-детским и умилительно-целомудренным в сравненье с Юзом Алешковским, которого, в свою очередь, невозможно и рядом поставить с Владимиром Сорокиным. Какие откровенья стоят за нарочитой грубостью “голого”, неприкрытого никаким кисейным стыдливым кружевом секса в знаменитых книгах Генри Миллера - “Тропик Рака” и “Тропик Козерога”, о которых писано-переписано критики, которые давно уже стали классикой даже для пуритански настроенного мирового читателя? Кого могут потрясти и взволновать похожие друг на друга, как инкубаторские яйца, “эротические” сцены в лимоновском романе “Это я - Эдичка”, проложившем прямую дорогу от Миллера - к Виктору Ерофееву, уже давно взобравшемуся на “Берлинскую стену”, отделяющую литературу-искусство от литературы-неискусства (от литературы-квазиискусства, напрашивается вопрос? - в том-то и дело, что наше удивительное время породило и такой феномен, как Неискусство, прикидывающееся, притворяющееся Искусством: с виду - поглядишь - все признаки искусства: и сочинено, и образы есть, и метафоры - от диких до нежнейших, от инфра- до ультра- … - а начни читать, погружаться глубже в природу рожденного на свет, в смыслы, в УМЫСЛЫ, как говаривала когда-то Марина Цветаева, - и не отыщешь ничего, разве что - пыль и прах. О бедный разруганный стократ Вик. Ерофеев! Жаль его, и небесталанен он, и темпераментен, и метафоричен, и стилен в меру, но ничего не поделаешь - жанр Антиискусства уже расцвел пышным цветом не только под его “родоначальническим” пером, и историки и теоретики литературы-искусства вынуждены его рассматривать, объяснять, толковать… вот только нужно ли Антиискусство Культуре как таковой, Культуре как порожденью богатой и сложной земной истории, чья летопись, слава Богу, пожрала уже немало АНТИКУЛЬТУРНЫХ явлений, не выпустив из пасти их обратно, как кит Иону, а благополучно переварив во чреве?), и изумительно уже то, что не пышные гроздья ненормативной лексики формируют порядком изнасилованное читательское сознанье - а именно эротические и псевдоэротические сцены и фрагменты, что призваны - по мысли авторов, так ясно просматривающейся везде - заявить о себе urbi et orbi: мы новое слово, мы победительны, мы откровенны донельзя, мы выпущены на долгожданную, лелеемую во тьме тюрем и бараков свободу, мы - ЕДИНСТВЕННЫЕ, кто диктует сегодняшнему восприятию волю, кто царствует, царит, сверкает.

Оглянитесь. Обозрейте небосклон искусства. И верно, везде царствует, то нагло и открыто, то тайно и деликатно, следуя тонкому колебанью созидающего вкуса, Эрос - и в женской прозе (Нарбикова, Полищук, Кокошко, Славникова, Токарева, Палей, - Петрушевская, Садур и Улицкая все же, при всем соблазне легкодоступного эротического описательства, держатся “на грани фола”, предпочитая воссоздавать не просто Эрос, а сложную и многослойную, даже в грубо-бытовых “портретах в интерьере”, но ЛЮБОВЬ), и в мужской (чего стоит один королевский “Эрон”, опубликованный в “Знамени”! а эротические, прямо зоофилические, вполне мифологические, хтонично-первобытные сцены у Ивана Оганова в попытке воссозданья грузинского, кавказского эпоса - в “Песни Виноградаря”, печатавшейся не так давно “Новым миром”! а дотошные и даже живописные в сексуальной бытовой изобразительности “постмодернисты” Олег Дарк, Игорь Левшин, Игорь Яркевич, Егор Радов! и иже, иже с ними, и несть им числа…), и, конечно же, в стихах - авторицы и авторессы, начиная от грубовато-фольклорной, провинциально-напористой Нины Красновой и заканчивая утонченной Натальей Богатовой, подражающей в своих эротических стихах японской и китайской любовной лирике, неустанно состязаются в интерпретации Эротического Начала, а тем временем мужчины, не пытаясь повторить великий подвиг Баркова с его бессмертным “Лукой Мудищевым”, прямо берут того же оригинального Баркова, того же Пушкина с его “Гавриилиадой” и “Тенью Баркова”, тех же Алексея Толстого и братьев Жемчужниковых с их нахальными хулиганскими эротическими виршами: “Не тронь, не тронь сии кусочки!// Сказал я, испустивши стон,// Не титьки то и не сосочки - //Ах, это, братцы, Купидон, // Ах, это, братцы, Купидон!” - и катят рулон бумаги в типографию, и набирают, и тискают (печатают), и выпускают в свет еще один ходовой рыночный товар - эротическую литературу, претендующую на энциклопедический охват - от пошлятины до высокоштильности, от беззлобной шутки, граничащего с афанасьевским прошловековым фольклором сексуального юмора до изображенья сугубого, страшного извращенья - о где ты, тень Оскара Уайльда?.. и тебе, и великим теням и Сафо, и Платона далеко до не просто воинствующих - уже запредельных перверсий сорокинских персонажей. Эрос, Эрос, Эрос! - лозунг этот не подзабыт, он бытовал всегда. Отчего же сейчас невероятно обострилось желанье окунаться в его изображенье еще и еще (ах, эта рижская газета “ЕЩЕ!” - сколько душ она спасла, как она же сама и уверяет, а скольких натурально погубила, вовлекши в непреодолимый и перманентный соблазн “нежизни”, ибо только неудовлетворенный в жизни, лишенный по жизни живой и большой любви несчастный, жадно пожирающий глазами порножурналы и порногазеты, не ведает, что творит: он так же, как младенец, путающий день с ночью в захлебе голодного крика, путает любовь и Эрос, Эрос и секс, секс и порно, порно и перверсию, - и в результате мнит, что все это есть ОДНО, а ведь на самом деле это далеко не одно и то же, и даже - и тем более! - в искусстве!) - или это воистину “вечная тема”, сюжет, вокруг которого вечно крутится, как кудель вокруг веретена (о это веретено и пряжа - вечное вращенье мужско-женских символов-знаков!), вся мировая история и культура, все мировое искусство?!

Где грань, граница между эротикой и порнографией? Государственные мужи не раз, тупо уставясь в нецензурированные дерзкие тексты, задавали себе этот вопрос и не находили ничего лучшего, как обозначить “порнографией” печатные действия, будящие разнузданные инстинкты, толкающие человека на совершение противоправных насильнических действий, а под “эротикой” подразумевать то, что, при всей дерзости и вызывающей наготе изображаемого, тем не менее было бы насыщено духовностью и красотой и вышеупомянутых грубых инстинктов не возбуждало бы. Еще раз - где этот водораздел? Не в каждом ли из нас, глубоко внутри? “Каждый думает о плохом в меру своей испорченности” - эту замусоленную сентенцию не мы придумали. Все мы знаем людей, стыдливо-возмущенно жаждущих нацепить на Микеланджелова Давида фиговый листик; они недалеко ушли от того папы римского Климента, что повелевал художнику намазать краскою на свеженамалеванной фреске простыни и повязки, чтоб сокрыть от взоров праведных христиан срамные человечьи места - чресла, груди, зады. Как нам известно, Микеланджело, зревший в корень и Библии, и ее могучего вездесущего Эроса, отказался выполнить сие повеленье. Уровню бытового сознанья далеко до широкого мышленья художника. Что делать просто потребляющему искусство человеку, для которого “клубничка” всегда была лакомством, а бытовая - супружеская либо свиданная - постель ни на йоту не приближалась к ложу Дидоны и Энея? Ответ найден давно: не думать о далеких Дидоне и Энее - что нам до мифологических полузабытых страстей! - а есть, жадно жрать вкусную свежую клубничку из сегодня купленной корзинки. Так потребитель и делает, - и, для собственной жизни и удовольствия собственного, правильно делает! Осуждать мы его не вправе.

И пышным, пышнейшим цветом на книжном рынке расцветает дешевейшая эрос-продукция, любовный (его еще называют почему-то женским - женщины, что ли, в изобилии его пишут, и о женщинах же, изобильно отдающихся мужчинам!) роман, и маятник его качается от гибкой авантюры до лирической “бытухи”, от псевдоисторических гуляний по семнадцатому-восемнадцатому веку в робронах и париках до “хард-эротики” жесткого триллера с заемным (а то и прямо кочующим) сюжетом, от утонченных вариаций видоизмененного модерна до откровенного, сочиненного на потребу “стильного” мещанства с полным его антуражем - цветы, лилии и туберозы, кружева, вздохи, погони, лошади, бесконечные (вневременные?) альковы, да читателю (читательнице) и неважно, в результате, где и когда ЭТО происходит - только бы происходило ЭТО. Композиция подобного, рыночного любовного романа, предельно проста: географические перемещенья героев перемежаются изрядным количеством эротических сцен. И все. Не надо мудрствовать лукаво. Рынок отнюдь не лукав - он прост, как селедка или луковица. Хотят Эроса? - Эросом их накормим! До отвала! Под завязки! Благо раскольниковское “все дозволено” вырвалось на волю, переселясь в идеологическую сферу! А идеологии-то и нет! Вот раздолье! Вот красота! Ну мы и порезвимся вдоволь!

Резвятся. Переводного романа мало - у нас не без талантов, умеющих живо подражать, компилировать, лепить “эротические ватрушки”. Но как безумно прав был Самойлов, обронивший в “Дневнике” однажды: “Есть литература первого и второго сорта. Шкловский правильно говорил, что они питают друг друга и взаимодействуют. Но есть литература третьего сорта, она никого не питает и ни с чем не взаимодействует. У нее есть тоже читатель третьего сорта, вместе с которым она исчезает бесследно”. Гениальные слова Самойлова любой писатель, соблазняемый “легким хлебом” порноромана, мог бы привесить памяткой у себя над изголовьем. Да, ЭТО сейчас едят, расхватывают, раскупают и рвут из рук. А почему? Да потому, что ЭТО интересовало людей, живого человека всегда! Потому что ЭТО - человеческое! Так что же тут постыдного и развратного?! Одна писательница подобного сорта произведений в телепередаче, гордая, видимо, тем, что у нее берут интервью, бросала небрежно-покровительственно: “Меня упрекают в том, что в моих романах много острочувственных сцен, которые принято называть э-ро-тическими… Я пишу о счастливчиках! О любовных парах, нашедших себя! Я описываю их радость, их счастье… провожу их через всякие испытанья, чтобы потом, в финале, они сполна вкусили… (и проч.)… Сейчас такое тяжелое время, так много горя, а люди хотят счастья, любовной радости, так вот я и дарю им эту радость на страницах моих книг! И ни капли, ни капли мне не стыдно за мои книги - ни за их сюжеты, ни за героев, ни за язык… Если б я внезапно умерла и встретила на том свете, ну, например, Булгакова, мне не было бы перед ним стыдно за мои романы…”

Кто ж устыжает тебя, бедная женщина? Пиши ты себе свои любовные книжки на здоровье. Только не ври, что ты воспеваешь жизнь счастливчиков и счастлива сама. Писательское “счастье” в данном случае - и конкретном, и общем - это, увы, деньги, и немаленькие, потому что издатель сейчас ищет бойко написанную “клубничку” - она кругом раскупается, это верный доход, а у автора - верный гонорар, несоизмеримый с теперешним гонораром за произведенье Литературы. И однако я говорю писательше - “бедная”; почему? Да потому, что слышу в ее телеголосе подсознательный стыд и подсознательное же самооправданье. Она стыдится своей работы на потребу; она оправдывается перед современниками - и читателями, и писателями - в том, что занимается НЕискусством. Ах, любовные объятья! Ах, пылкие поцелуи! Ах, Эрос!

…Как будто сия писательша и действительно не подозревает, что на фоне Эроса, посредством воссозданья Эроса, об Эросе и благодаря, в конце концов, Эросу можно делать не только рыночную глянцевую пакость, но и - Искусство.

Однако есть жесткие законы потребы. И она их хорошо знает. Если сама не догадалась - так внятно объяснили. И умирать не хочется. Хочется есть и пить. Ведь жизнь-то одна. И каждый делает в ней свой выбор. И вот ставятся на конвейер порнороманы, и летит словесная стружка, и летят со станка прочь - в публику - эротические томики, как болванки. Каким мертвецким холодом веет от них, с их самых с виду горячечно-бредовых, самозабвенно-вожделеющих страниц! Тайна мира, бесстыдно обнаженная да еще поставленная на поток - уже мертва. Она пугает своею разоблаченностью. Она не вызывает ни трепета, ни желанья, ни со-переживанья. По сути, это и есть АнтиЭрос, тот античный страшный АНТЭРОС, бог ужаса и мрака, антилюбви, молиться которому и приносить жертвы в Греции и на Крите было запрещено - Антэрос мог убить не только молящегося, но и близких ему людей, тех, во имя кого темная молитва произносилась. Контагиозная магия современного эротического романа существует, и ее секрет прост - убийство любовного начала в читающем этот роман человеке. Уничтоженье Эроса впрямую. Эффект гораздо более хлесткий и бесповоротный, чем у юнцов, под завязки насыщающихся пяленьем на порнокартинки в “Плейбоях” и “Пентхаузах”. Акт, описывающийся через страницу во всех мыслимых и немыслимых подробностях, смакованье плоти, то изощренно-усложненное, то нарочито-мещанское; полуобнаженные груди и ягодицы, торчащие из-под рюшек и оборок - и снова, снова уже надоевшая реприза ню, совокупленья, начисто лишенная художественности, но “нужная”, необходимая в монотонной структуре порноромана, постепенно приучают глядеть на происходящее РАВНОДУШНО. “Если говорить: халва, халва, халва, - во рту слаще не станет”. Восточная мудрость не теряет свежести. Эротический повтор губит и этот, не сегодня выдуманный жанр антилитературы. Острота впечатленья теряется; у читателя притупляется вкус неожиданного - прекрасного или безобразного. И ведь это не “Декамерон” с его искрометным юмором. Порнороман органически не способен на юмор - его фактуру разъедает сугубая серьезность, дотошное, почти анатомическое прописыванье людей в определенных, заданных положеньях и узнаваемых ситуациях. Что еще можно выжать из объятья?! А вот что, а вот еще что. И выжимают! И разворачивают веер! Да сок-то прогорклый. А в веере, уже пахнущем бабушкиным нафталином и мышами, половины павлиньих перьев - не хватает.

“Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись”, - киплинговская “печатка” намертво врезана в память культуры, и ведь это мы, доморощенные “скифы”, этнос, стоящий на грани двух древних цивилизаций - Старой Европы и Великой Степи - Азии, взяли на себя негласное обязательство - впитать живоносные силы и справа, и слева, полететь на двух крыльях, на двух не просто миросозерцаньях - на двух первобытных темпераментах: один из них - сиюминутная горячая действенность, другой - нежная и глубинная медитация, подобная широте степи и высоте горы; что лучше? - вопрос вопросов, и на него нет ответа. Эрос древних утрачен нашим поистрепавшимся на ветрах масскульта, наполовину инкубаторским, коллективистским сознаньем. Эротическая утонченность средневековой рыцарской Европы, провансальских альборад, баллад Аквитании, всех “Песней о Роланде” и “Окассенов и Николет” наслаивается на тяжесть и плотность неиссякаемо-вечного, застывшего, как сметана в кувшине, восточного времени, где Эрос - темный ночной небесный свод, прорезаемый вспышками метеоров - питает грудью не только мифы о рождении мира из любовной игры двух гигантских рыб, но и реальные обряды, где путникам в храмах отдаются культовые танцовщицы, а девочек, избираемых королевами и раджини, посвящают Божеству для соитья с ним в назначенный день и час, и особым соединеньем звезд отмечено напряженье любовного безумья священной Пары. Нам, казалось бы, должны быть внятны обе мелодии - и Запада, и Востока. Но наше срединное положенье мешает нам: “новаторство” Западной цивилизации, дошедшее до абсурда в разнузданности и смысловом эксгибиционизме пресловутой “сексуальной революции”, которая на деле оказалась и не революцией вовсе, а одной из скучных моделей традиционного стриптиза, бывшего стриптизом, увы, и в Древнем Египте (и там - не выхолощенно-упрощенного, а действительно сакрального, мистериозного!), и “традиционализм” Востока, на поверку оказавшийся совсем не небесно-медитативным, а насыщенным бездной, несчислимостью страстей не менее неуемных, утеряли, внутри нашей многострадальной культуры, так долго боровшейся с Эросом на христианском поле сраженья, свои биполярные контрасты, нивелировавшись, устремившись к некоей чувственной энтропии. “Беда в том, что ты ни горяч, ни холоден, а тепел”, - сетует Христос, и вместе с Ним хочется воскликнуть: “О Эрос в русском искусстве, уж лучше бы ты был или холоден, или горяч воистину!” Искусство - это не порно. Искусство - это также не философия, не докторская диссертация. И, конечно, ощущенье священности Эроса и для искусства, и для жизни, чувство большого Сакрала, огня, горящего внутри самой эротической парадигмы, нашей культурой утрачено: из-за злобы и трагизма жестокого - жесточе не придумать - времени, съевшего самый изначальный посыл интимной и великой нежности и страсти меж двоими - в прилюдных лагерных, на нарах и в нужниках, торопливых и стыдных объятьях, во взятии под козырек - перед властью - полубесполых комсомольцев и комсомолок, вплоть до сакраментально-гомерического - того, женского, бодряцкого, безапелляционного - голоса в знаменитом телемосте недавних лет: “У нас в Советском Союзе секса нет!”

У нас есть все. Все, что нужно для существованья поистине великой культуры: и люди-личности, большие и неодномерные, и множество социокультурных, этнополитических слоев и пространств, и глубокие колодцы чудом оставшихся в живых традиций, и стремленье вперед, и осмысленье прошедшего. У нас утрачено, смею думать, лишь одно: отношенье к Эросу как к основополагающей константе бытия - и внутри культуры, и в реальной человеческой жизни, и в исторических панорамных видениях, и в конкретных искусствах, призванных Эрос воспеть и запечатлеть. Отношенье к Эросу - степень показателя уровня культуры в обществе. Кто поручится, что наша культура не балансирует на грани гибели, если лотки на улицах наших завалены бездарными порнороманами, вернисажи наводнены бестолковыми, наспех намалеванными “обнаженками”, а рьяно-ритмическая поп-музыка воздействует на самые низшие уровни темного сексуального Подсознательного? Что делают на этом мрачном, хотя и пестро-цветастом с виду, массфоне настоящие художники, мыслители? Они-то ведь хорошо понимают, что страна, в которой погибает сильный и яркий Эрос - просто еще и физически, демографически, а не только эмоционально и морально, погибающая страна?

Кричат о засилье эротической литературы, “растлевающей”, “развращающей”. Почему не кричат о том, что ОТСУТСТВИЕ истинно эротических - читай: любовных - читай: нравственных - произведений искусства РАЗВРАЩАЕТ общество так же неуклонно и червоточиво, а темы длящейся симфонии распада мы уже, похоже, заучили наизусть? Приход художника, выражающего Высокий Эрос, способного написать - родить - не только примитивную ИЛЛЮСТРАЦИЮ ЭРОСА, но - в первую очередь - САМОЦЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ ЛЮБВИ, где Эрос обрел бы первозданные смыслы, наполнился бы счастьем и горем, векторно был бы устремлен - от изображенья тела и плоти - к вертикали Духа, бытие которого не менее, а быть может, более эротично, чем все существованья поцелуев-сосцов-чресел, ожидаем и насущен. Такой художник придет; такой мастер внутри культуры, несомненно, есть. После Владимира Сорокина - новый аббат Прево. После Эдички - новый веселый Боккаччо. Тексты “Камасутры” или “Веток персика” не обязательно будут соотнесены с этим новым произведеньем, где Эрос будет властвовать и царить по-настоящему, в полную свою силу. Диктат времени - “даешь Эрос во что бы то ни стало!” - отойдет в тень перед требованьем вечности: “Эрос был и будет, хоть все и прейдет, и…” Далее - тринадесятая глава из посланья к Коринфянам апостола Павла; продолжить? “Но ведь апостол говорил не об Эросе, а о любви!” - слышу возмущенный оппонентский хор. Да, о любви, знаю. Так разные ли это вещи под вечной Луною - Эрос и любовь?

Вот мы и подошли к самому главному.

Эрос = Любовь - так оно и было у греков, но ведь у них были еще и Филэ, и Агапэ, и… “Любовь долготерпит, милосердствует, не ищет неправды, но сорадуется истине” - и тут же, рядом - почти в то же время - что такое несколько веков для Античного Мира! - “словно ураган, с высоких гор налетающий, Эрос души сотряс нам…” Так что же все-таки, что: яростный и безжалостный ураган, воспетый Сапфо, не знающий удержу, державная стихия, - или милосердие, улыбка истины, которая - и в застенке, и в тюрьме, и в бараке, и близ расстрельного рва?.. Сила любви - это и есть сила Эроса. Да, она милосердна, она обнимает собою все сущее, если она есть в человеке, и тогда человек становится равен Богу - он способен обнять мир одним объятьем, не только любимую, любимого. Но он же и не может, не умеет сдержать эту силу, ибо ЭТА сила - сильнее всего в подлунном мире: сильнее забвенья; сильнее жизни; сильнее смерти. Эрос Торжествующий и есть сама смерть. Большая любовь всегда идет рука об руку со смертью, на ее грани, по узкому лезвию, отделяющему смерть от жизни. И это великая мудрость природы. Природа, Бог для сильной любви избирает самых сильных. Чем сильнее человек, способный на Высокий Эрос, на сильную Любовь, тем ближе он подходит к краю пропасти, именуемой Бытием. Он - в любви - почти демиург. Ему внятны первослова, когда “земля была безвидна и пуста, и Дух Божий носился над водами”, и мановеньем одной ласкающей руки, целующих губ он может остановить катастрофу - или, напротив, вызвать ее, как дервиш вызывает духов. Но ему не страшны ни созиданье, ни разрушенье. Он ясно видит всю одинаковую природу созиданья-разрушенья, рожденья-смерти, жизни-нежизни, ибо сильнее его любви, его страсти ничего нет в мире, и ничто не пугает его ни в этой жизни, ни за ее условной границей. Он потому не страшится смерти, вдохновленный своей любовью, что понимает: смерть - это тоже жизнь, и лучше смерть, чем жизнь без любимого существа, лучше смерть вместе с любимым, чем жизнь в пустоте, без любви, сжигающей его изнутри. И такая смерть - счастье. И такая жизнь - на грани - тоже счастье. И все - счастье, если все одушевлено любовью, освещено ею, насыщено самосветящимся, великим Эросом, пронизывающим весь воздух вокруг, пропитывающим мысли, слова, поступки, дыханья, мечты. В таком состояньи, в пребываньи внутри ТАКОГО ЧУВСТВА самое тело становится ипостасью души, а душа становится прямым продолженьем тела. Об этом говорила Лара своему возлюбленному Юрию у Пастернака; об этом - весь Пастернак, неважно, где - в “Живаго”, в стихах, в “Охранной грамоте”, в “Людях и положеньях”, в письмах и живых восклицаньях, сохраненных памятью друзей и близких. Жестокость времени не сумела наложить ни на него, ни на его чувство всемирного Эроса-Счастья кровавую лапу, хотя и не пощадила его, как не пощадила многих других, живших там и тогда. Каково нам - здесь и сейчас? Для художника истинного, как и для одаренного Богом человека, нет здесь дилеммы никакой: Эрос не гибелен - Эрос благостен для культуры, а нам скармливают то, что настоящим Эросом не является, а является его подобьем, его эрзацем, обманкой, его похожей до безумья маской, личиной. Все существует в трех, по о. Павлу Флоренскому, ипостасях: лик - лицо - личина. Лик Эроса неотделим ни от Афродиты Урании, ни от Античного Ужаса, в недрах которого - рожденье нового мира. Лицо Эроса - рядом с нами. С вами рядом. Да только “лицом к лицу лица…” - это ли лицо возлюбленного, любимой? Да, это оно: сквозь чад быта, через заволакивающий дым быстротекущего времени, обиды и боли. Оно поднимается над постелью, как Солнце, и тогда убогая комната становится царским дворцом, и лесная поляна - Божьими чертогами. “Ложе у нас - зелень, полог наш - кедры Ливанские; и своего виноградника я не уберегла”. И что же личина? Все остальное. Все, что в современной культуре прикидывается Эросом, на самом деле, воплощаясь лишь в банальном съединении двух полов (или одного, иллюстрируя Содомию), двух людей (или более, что в разных культурах называется по-разному - то свальным грехом, то шведской семьей); забывают удивительные слова Марины Ивановны о том, что у поэта, художника может быть роман с кем, с чем угодно - с камнем, ветром, деревом, ребенком, стариком, мелодией, а помнят только о стащенных в порыве вожделенья кружевных трусах, о языках, играющих во ртах любовников, как два дельфина… весь набор эротических изобразительных средств, от века невеликий, сводится к голой нефантазийной физике, но ведь вновь и вновь на арену любви выходят два друга-соперника - мужчина и женщина, и они остаются опять одни, и все вокруг затихают и замирают, и перед всем притихшим миром - перед всем искусством - перед всей Вселенной сражаются только они, вечные двое, и их оружье - Эрос, и земля под их ногами - Эрос, и их дыханье - снова Эрос, и их молитва друг о друге - опять Эрос, и они побеждают друг друга Эросом, и они погибают в Эросе и возрождаются в нем.

Аксиому - все искусство крутится вокруг вечных сюжетов - не устанут повторять. Что такое история Кармен? История Соломона и Суламифи? Что такое скрытый и устрашающий Эрос хулиганской девчонки Саломеи, танцующей с блюдом над темнокудрой головой - через секунду на блюде упокоится отрубленная голова старика Иоканаана, а танец продолжится, как ни в чем не бывало, с тем же позолоченным блюдом на вскинутых голых руках? Что такое казачка Марьяна у Толстого, дышащая часто и опьяненно - до головокруженья, что такое рыжекосая Дездемона у Шекспира, склоняющая голову на черную грудь дрожащего от любви и ревности знатного мавра? Что такое невероятное по красоте, ласке и страсти ночное объятье Лары и Юрия Живаго, когда она зовет его спросонья: “А ты все теплишься, свечечка моя ярая!..” - и он подходит к постели, погасив свет, и в оборванном абзаце, в перерванной строке - все задыханье поцелуя (ТАКОГО - ждут всю жизнь!), все неимоверное счастье соединенья людей живых на живой земле! - и ЭТОТ Эрос - нельзя словами, можно - лишь молчаньем и пустотой; что такое первый поцелуй Иакова и Рахили, за который он работал семь лет, и еще семь лет, и работал бы всю жизнь, до смерти своей, зная, помня о том, что и смерть ради любимой - радость, благодать?

Вот оно, точное слово! БЛАГОДАТЬ. Эрос как благодать - пожалуй, то, о чем надо молиться утратившим самое способность к молитве нам, грешным. Христианская установка не отвергает Эрос: “Да прилепится жена к мужу своему, и да будут плоть едина” - это ли не заклинанье воссоединенной в любви плоти, нанизанной на слепленность любовно-слиянных душ? Где же здесь противоречье, ссора? Гибель - не вовне, а в нас. Эрос - то испытанье, внутри которого мы можем пройти через смерть: она поджидает нас на дорогах Эроса на каждом шагу, - и возродиться снова. Гетевское “stirb und werde” просвечено Эросом насквозь. В любви человек умирает - миг любовного упоенья есть малая смерть, помраченье сознанья, отнятье дыханья и воли, - и воскресает вновь, понимая каждой клеткой тела и частицей души, что он рожден, чтобы жить для любви, снова умереть для любви и опять пережить себя, если его любви суждена смерть, а ему еще нет. Эрос - это вечный круговорот тел-душ-судеб. Его не изъять ни из жизни человека, ни из недр культуры. Вся культура нанизана на Эрос, как рыба на кукан. И Бог несет добычу с Вселенской рыбалки, чтобы нами, нашей существующей нищей культурой, как пятью хлебами, накормить всю культуру будущего, неисповедимую и загадочную.

Впрочем, ничего загадочного в ней, наверно, нет. Цивилизация все так же будет состоять из мужчин и женщин, которые будут любить друг друга. И стремиться обнять друг друга - и поцеловать - и засмеяться от счастья: “Какое счастие! И ночь, и мы одни…” - или заплакать - от счастья же: “Лесная родина. Июль. Галактион, семнадцать пуль в моей груди сорокалетней! Какая жизнь - хоть не живи! Опять предчувствие любви, всегда великой и последней…”

Да, любовь всегда последняя. Какая бы по счету - и в чьей бы жизни - она ни явилась. И Эрос летит впереди и над ней, осеняя ее. Эрос - Дух Божий любви, ее охранитель и благословитель. Если истинный Эрос исчезнет из культуры - беда ей. Но он не исчезнет. Хотя бы потому, что он УЖЕ есть в человеческой жизни. Хорошо отличимый от всех подделок и клише. Страшный и великолепный в неистовой и радостной силе своей. Чистый, как алмаз, крепко зажатый в кулаке - юном ли, морщинистом.

Эрос, прочная и крепкая нить жизни, на которую насажены крупные и мелкие бусины судеб, личностей, страстей, миров. Она никогда не порвется - разве что на Страшном Суде.

Октябрь 1998. Нижний Новгород.